– Да как хочешь! – Аня скрылась в кухне.
И вот я потянул на себя калитку. Хлопок. Ура! Вступил на дорогу.
Я уходил от них, уплывал с этого гиблого места… На станцию – и в город. Сделал шаг, другой – свобода нахлынула.
Я удалялся, забыв обо всем, даже о ребенке. Свобода вела вперед и вперед, и, разрывая грудью духоту, я подумал с удовольствием, что долго сюда не приеду!
И еще подумал: а может, ну их, переговоры, перенесу. Зачем мне дела? Повремени. Приедешь, примешь душ, завались в кабак на Фрунзенской, позови живущую напротив Ксюшу, каштановую модельку с мозгами ласточки, а потом все секреты горячим воском запечатает ночь.
Пока было серое утро свободы, и птицы свиристели на пределе.
Забулькал-зарокотал, полня собой небо, отрадный гром, чтобы подражательно, бодрыми голосами помощников отозвались собаки. Булькая и взахлеб.
– Вась! Вась! Вась!
Далеко или близко – нельзя было понять. Сколько их было? Две? Три? Стая?
Они квакали и булькали:
– Вась! Вась! Вась!
Меня остановило сердцебиение. Лед предчувствия кто-то прижал к темени и отпустил. Ледяной кусок. Лоб холодно взмок. Я раскатал обратно подвернутые рукава зеленой толстой рубахи, которая была напялена поверх белой рубашки-промокашки.
Иди, иди, иди. До станции близко.
Нерешительно задержал руку на горле, прикрывая артерию. Где она, артерия, кстати, сонная, вечно неусыпная? Вот это она, скользкий пульс? Напряг глаза и задвигал ногами аккуратно, выжидательно, совсем не галопом. Не спешишь ты что-то, друг. Да вот, хреново. Хреново вдруг? Говорю, хреново.
Темно-прозрачные круги, смуглые дымные колечки проплыли среди тусклого сияния, зеленого предгрозового трепета, ветреной сиреневой тьмы. Тошные шарики. Траур? Обморок то есть… На фиг! Что за блажь?
И тут сквозь тоскливый прищур внутреннего диалога я их увидел.
Далеко крутились, обнюхиваясь, они. Или это пыль грубо играла на ветру?
Я снова встал с вялой расклеившейся улыбкой – мол, зевотно любуюсь милой окрестностью, дачник. Вынул мобильник из кармана джинсов, было ровно девять. Запрятал аппаратец.
Они на меня бежали!
Они с каждой секундой становились мордами, гривами, ушами. И лапами, лапами! Первое, что я подумал, – их порода. “Овчарки!” – подумал я, и они наскочили.
Одинаковые, без лая, веселые, матерые. Оскаленные пасти, темно-серый мех с желтым отливом, волнами вздыбленный на холках. Гибкость им придавали их сучьи очи – жадные и озорные. Они переглянулись, сестрицы-молодки. Огонек задора проскочил.
Я стоял, все еще не при делах, вроде наслаждаясь пением птиц и вцепившись надеждой в тот светлый факт, что меня не облаяли… Хорошие песики, гуляют близняшки. Где же их хозяин, откормленных?
Переглянувшись, они ринулись! С острых морд считывалось: надо бы его обнюхать… Понюхать и отпустить…
Птичье чириканье оборвалось. Они начали рвать!
Кажется, обе сразу, рвать! Зубы их щелкнули с зеркальным звоном.
И давай рвать!…
Не боль, а страх. Укус в ногу. Укус в руку, дернувшуюся к лицу. Укус в другую руку. Боль, рана, боль. Рана. Они переглянулись, координируя налет. Они напрыгивали, чугунные, все еще молча, только издавая сытное хрипение, переходившее в писк, толкая, тесня: скакнуть к горлу или повалить – и в горло, в горло. Я закричал: “Фу!”, “На помощь!”, “Пошла!”, “Аня-а-а!”, “Пшли вон, пшли-и-и!”…
Отступил к глухому забору, прикрывавшему участок.
Эти дерзкие жгучие укусы я отбивал ногами, но тотчас получал укус отмщения. Захлебываясь в крике, изнуряясь отбивать их атаку, я ощутил безнадегу, точно пловец, попавший во власть акул. Они уже вкусили кровь мою. Уберечь пах, уберечь лицо… Не сдаваться… Чем бы в них запустить? Вокруг трава одна.
Нагнусь – и тут же завалят. И трава станет красной. Травинки в мертвом кулаке.
Истекаю ранами, плоть рваная, разодрана одежда. Сейчас они меня убьют здесь, у забора. Упаду. Они прокусят горло. Позабавятся по-своему как-нибудь, сучки. Обнюхают. И, вильнув хвостами, досадливо убегут, увьются…
Ад райской местности – голая дорога, ни души, утренний нектар пустынный. Еще укус. Ой. Под колено. Вряд ли они меня съедят, как акулы, и останки разнесут розовой росой по неровным сельским дорогам. “Папку съели”, – узнает сын, когда подрастет. Нет, они горло перегрызут, этого им будет довольно. Укус. Под локоть! Сука!
Мысль о налетевшем смертном часе заглянула в мозг. Телевизор смерти обычно размыт, а тут настройщик-профи резко врубил. И я сквозь жесткий огонь телевизора смерти моментально подумал о компромиссе. Стать уродом, однако выжить. Рвануться, теряя мясо, отбиваясь кулаками, быть может – лишившись щеки. И вынырнуть. Истекать кровью, но без псин. Оторвавшись. На пятачке двора. Так пловец, иссеченный акулами, упирается костью отхваченной руки в багровые высокие зубы и силой воли бросает себя к берегу. Он лежит на отмели, в алой пене. И выключается, тает… А дальше – талый обмылок человека, и к нему все ближе, все глуше перезвоны “неотложки” сквозь курорт.
Былая жизнь не прокрутилась мгновенно, как цветная летняя кинопленка. Я еще не упал под их лапы. Мелькнул у глаз свежий клочок жизни?- последние девяносто часов. От этих часиков природа вела на свиданку к овчаркам.
Я прыгнул на них и побежал. Они не отступали. Гнались, выскакивали вперед и оглядывались. Путались под ногами. Укус в ягодицу.
– А-ня-а! Коля! Ва-а-ся!
Может, кто отзовется? Типичные имена…
– Зоя! Маша! Рома-а!
Спасите, русские святые! Я споткнулся. Под ногой – осколок асфальта. Схватил.
Псина, напружинившаяся для прыжка, отпрыгнула не ко мне, а от меня. Я тряс куском тусклого асфальта, как будто обломком меча, и выл.
Они уносились. Проворные и легкомысленные светские суки.
Я стоял, в крови. Оставленный суками вдруг. Уронил осколок. Бросился к дому. Ворвался за калитку.
– Меня покусали!
– Боже! – закричала Аня, подбегая.
Наташа стояла на пятачке, одна рука на ручке коляски, другая уперлась в тяжелый бок, и лицо ее застилала тень презрения.
– Ты чо, не мужик? Мой вчера тоже кровавый был. Они нажрались и шприцами себе кололи, в головы…
– Что ты несешь? – пролаял я, чувствуя, как теряю кровь. – Вон, мразь! – Сел на тропинку. Все погрузилось в радужное сияние.
Опираясь на кровавую, подло саднящую руку, я встал и пошел к Наташе.
За забором разливался задорный лай, вызывающий на новую встречу.
– Вась! Вась! Вась! – гуляло там, на дороге, у леса.
Я взял ее за рукав и дернул.
– Блин, замызгаешь… – Она шаловливо вывернулась и показала мне язык. Толстый, с острым кончиком.
– Иди вон, иди вон… – забормотал я.
Расплакался, проснувшись, ребенок.
– Чщ… Чщ… Чщ… – Аня наклонилась.
Шатаясь, я наклонился.
Этот поселок, этот участок, этот пятачок двора… Мне не выбраться, мы окружены. Сын плакал и смотрел на меня из красных глубин коляски длинным взглядом. Не барина. Схимника милого ста одного года… Я смотрел на него ответно, вливая через взгляд всю свою безысходность, но с той любовью, чтобы он жил и жил.
– ?Надо вызвать “скорую”! – сказала Аня слезливо. – Пошли в дом, я перевяжу!
Запиликал мобильный.
– Да?
– Алле! Алле! Это Катя! Вася наш умер! Молитесь!
Разрыв связи.
Я перекрестился.
– Умер? – поняла Аня.
– Ага.
– Васька, что ли? – Наташа рылась в волосах.
Закапал дождь. Косо мелькнули первые капли, блеснув, словно седая прядь.
Вась-вась-вань! – забарабанили крепкие ударчики. Отозвалась железная мойка.
Вань! Вань! Вань!
Наташа ухмыльнулась:
– Эх, хорошо! Огороды подышат! Ослепли? Ребенок мокнет! – Вытащила младенца из коляски и, прижимая, бегом понесла в дом.
Я набрал номер.
– Алексей Филиппович? Извините, бога ради, приболел. Давайте на недельку перенесем!
Вспыхнула молния, лилово-белая. Дождь усилился в минуту, смыл собачьи голоса с улицы.
Долгожданный, дождь шел всю неделю.
Дождь размывал земляные дороги. Там, где еще недавно клубилась пыль, среди жирной грязи барствовали огромные лужи.
Беда кончилась. Черный клубок беды уже не катился. Клубок застыл в луже.
Я был слаб умом, чтобы распутать этот слипшийся клубок, но силен доверчивым чутьем, чтобы догадаться о хищном непостижимом замысле. Все в то лето было сложно переплетено и завязано на разном – вхождение в мир нового человека, сына моего, и дом, где мы расположились, и участь бородатого человека, который дал нам этот дом на лето. И лес, у которого мы стояли, скрипящий.
Прогретый и легкий, лес поскрипывал. Мокрый и тяжкий, скрежетал.
Здесь, на дороге у леса, была тугая сердцевина клубка. Но размотать волосяную, разбухшую от дождя шерсть было не под силу дрожащим пальцам.
В ту минуту, когда упали первые капли, а я стоял, кровавый и разодранный, во дворе, с дрожащей трубкой, откуда получил весть о том, что Васи уже нет, Наташа сказала простые три слова. Кинула зло.
