Андрей отошел на пятьдесят метров от обрыва в сторону речушки и принялся копать. Почва здесь уже промерзла, и сверху образовалась крепкая корка. Он долго долбил одну прикопку. Лопата откалывала мелкие, блестевшие прожилками льда кусочки. Пробившись, лопата заскрипела о камень. Галечник залегал на глубине тридцати сантиметров.
Андрей сделал мазки в журнале, взял образец и нарисовал на карте узкую полоску. В натуре эта полоса шла вдоль террасы, и почти вся ее поверхность была покрыта кочками: ближе к деревне чернели земляные, там, где начинался ерник, густо рассыпались травянистые — между ними уже набился снег.
Он промерил шагами площадку десять на десять метров и стал пересчитывать кочки, два раза сбился и пришлось начинать сначала. Злость на себя и эти дурацкие кочки одолели Андрея. Он перестал считать и посмотрел в сторону деревни. Был виден краешек Федоровой крыши.
Может, ему и надо-то — пару таблеток да укол. А он валяется здесь, в глуши, никому не нужный. А до фельдшера — сорок километров. Всего сорок…
Подхватив сумку, лопату, Андрей ринулся к обрыву. Он бежал то пригнувшись, то перепрыгивая через кочки. Ему все казалось, что он движется слишком медленно.
Андрей вскарабкался на террасу, забросил лопату за ближний сарай, перемахнул через просевший заборчик и рванул по дороге в сторону от деревни. Сумка болталась и хлопала о правую ногу, он прижимал ее одной рукой к бедру, а другой взмахивал, поскальзываясь на замерзших лужицах.
Уже от холодного воздуха стыли зубы, уже дыхание утратило равномерность и билось в каком-то рваном ритме, а Андрей бежал, бежал, пока не споткнулся о кочку и не рухнул на обочину.
Он рывком поднялся и почувствовал, как засаднило правое колено. С трудом доковылял до колоды, брошенной возле дороги. Сняв сумку, сел, согнулся, закрыл рот ладонями. Горло немело, зубы ныли, кололо правый бок.
Нет, кого спасать собрался — и зачем? Ему же все равно крышка… Да и не в этом дело, не в этом… Ну дотопаю до фельдшера, начну вопить: «Федор помирает!» — а он уставится, как на идиота, и спросит ласково: «Ты откуда, голубчик, взялся?» А я ему в самых горячих выражениях распишу, как преодолел героическим усилием сорок километров, как шел, шел, шел… А он мне: «Сейчас, одну минуточку, только лекарство захвачу, съездим удостоверимся, чтобы вас совесть не мучила».
В конце концов окажется, что Федора надо везти в больницу, а он по дороге дух испустит… Но скорее всего, фельдшера и не найдешь: уехал куда-нибудь на конференцию или в район вызвали…
Да и кто просил, кто просил? Если бы бабка хоть словечко вымолвила, а то ведь смирилась уже, да и Федор, наверное, смирился… И зачем вмешиваться, зачем мешать?
Нет, надо возвращаться. Вон и погода портится. Зачем горячку пороть, может, он уже там готов, а протопать сорок километров и олух может. Только вот зачем? Все равно скажут, что сбежал, бабку беспомощную одну бросил, покойника испугался.
Нет, надо же, чуть стайером не заделался.
Андрей поднялся с колоды, закинул на плечо сумку и, еле передвигая ноги, тронулся в сторону мертвой деревни, в сторону мертвого Федора.
А может, я этих паршивых волков испугался — тех, что поблизости видели с Семеном Карповичем, — хотя какие волки днем, да и не зима еще, чтобы жрать им кого попало. Нет, все дело в том, что нет в этом «героическом» броске смысла. Нет, и все.
Да и небо затянуло, сейчас снег пойдет.
Андрей пересек пустой двор — даже собак не было видно. Прихрамывая, взобрался на крыльцо. В сенях остановился и долго разглядывал давно некрашенную дверь с большой самодельной ручкой…
Войдя в комнату, тихонько повесил сумку на гвоздь, прислушался. Ни звука, только нервно стучат часы на буфете. Он приблизился к спальне, заглянул. Хозяйки не было. Федор дремал. На голове у него лежало мокрое полотенце, лицо потемнело, веки набухли, громадные руки безвольно вытянулись вдоль тела. Дышал он с трудом, как бы подымая грудью пудовое одеяло.
Андрей на цыпочках вышел от Федора и замер. Взгляд его наткнулся на фотографию в резной рамочке. Он подошел поближе.
А ты бы побежала? Если бы он тебе был чужой, да и вообще никому не нужный. Побежала бы?
Она смотрела на него с презрением.
Андрей отвернулся, сделал два шага к раскладушке, но передумав, осторожно приоткрыл дверь и выскользнул на крыльцо.
Начало пробрасывать снегом. Небо вдавилось в сопки. Ветер заметался по двору. Клочки сена прижались под стену амбара.
Андрей застегнул куртку, надвинул поглубже шапку и, глядя под ноги, поплелся в зимовье. Хозяйка была там — возилась с печкой. Андрей вытер сапоги о толстую тряпку, расстегнул куртку и уселся на край скамьи рядом с прикрученным сепаратором. Хозяйка посмотрела на Андрея, вытерла руки о край подола и спросила:
— Уже, милок, наработался?
Андрей стянул с головы ушанку, положил ее перед собой на узкий стол, развязал бантик тесемок.
Хозяйка отвернулась и застучала чугунками.
— Может, за фельдшером сбегать? — сказал Андрей громко. — На центральную усадьбу?
Она живо повернулась и уставилась на него неподвижными, вылинявшими, бессмысленными глазами.
— За фельдшером, — повторил он. — Понимаете, за фельдшером!
— А скотину кто кормить будет? — спросила она, надвигаясь на Андрея. — Ты же обещался.
Андрей прижался спиной к стене. Задетый его локтем сепаратор лязгнул.
— Как обедати — так первой, а как подмогнуть по хозяйству, так в кусты!
— Ладно, ладно… Успокойтесь…
— То-то… — хозяйка вернулась к печке и энергично загремела чугунками.
Ему стало нестерпимо душно, и он, навалившись всем телом на тугую дверь, вырвался во двор.
Ветер стих. Повалил крупный снег. Он степенно ложился на землю, на черные доски, на крышу зимовья.
Андрей закрыл глаза, подставив лицо под снегопад, и побрел к дому. Но дойдя до крыльца, опять остановился. Посмотрел на часы. Светлого времени осталось в обрез. Он потрогал ноющее колено и вышел за ворота.
На сером фоне долины медленно скользили хлопья, и казалось, они светятся изнутри. Дальних сопок уже не было видно совсем. Квадратными пятнами темнели молчаливые избы, и где-то там, должно быть, уже белела дорога, по которой два дня назад уехал Семен Карпович…
