Ознакомительная версия.
– Ты и без своей косметики очень, очень красива. Но если хочешь, просто погаси свет, – не поворачиваясь, сказал Латышев.
Девушка выпростала из-под одеяла тонкую руку и нажала кнопку выключателя.
– Разве ты не ляжешь?
Латышев начал медленно раздеваться, чувствуя бездонные восемнадцать этажей пустоты под своими ступнями. Потом это чувство отодвинулось, и тьма внутри Латышева стала наливаться светом. Это было трудно, и это надо было удерживать. Но вскоре свет начал вытеснять все остальное. И наконец ничего, кроме света, в Латышеве не осталось. И он едва не заплакал от счастья, услышав, как девушка подвинулась в кровати, освобождая для него место.
Лёсику Латышев позвонил, когда все уже было кончено. Телефонный номер искать не пришлось. Еще раньше, в гостинице, когда девушка начала впадать в забытье и надо было перевозить ее в больницу, Латышев, собирая вещи, обнаружил в верхнем ящике тумбочки оставленную на самом виду записную книжку со всеми телефонами, которые могли ему пригодиться. Страничка с мобильным телефоном Лёсика была заложена карманным календариком, в котором оказались зачеркнутыми тринадцать дней октября и две ноябрьские недели. Первый день был днем их встречи в магазине, а последний – последним днем, когда она еще могла держать в руках карандаш.
Сначала Лёсик долго не понимал, кто ему, собственно, звонит по номеру, предназначенному исключительно для близких, после не верил, думая, что это глупый розыгрыш, а когда и понял, и поверил, шумно всхлипнув, сказал, что будет через час.
Все это время Латышев сидел за рабочим столом у себя в кабинете, спиной к ослепительному солнечному полдню, занявшему собой все окно, и старался не знать о том, что происходит сейчас, а может, еще не происходит, а только будет происходить в прозекторской.
Лёсик оказался моложавым ухоженным мужчиной. Сбросив кашемировое пальто вместе с накинутым поверх него белым халатом на лежак возле двери, он неуверенно двинулся в сторону Латышева, спохватился, вернулся за халатом, натянул его поверх пиджака, сразу уменьшился в размерах, рухнул на стул, и крупные слезы безостановочно полились по его гладко выбритому мучнистому лицу.
– Как все это нелепо, доктор… Я ее муж. То есть мы совсем недавно развелись. Но это ничего не меняет. Я все сделаю, как положено. С разводом – это, знаете, была ее инициатива. Мы жили порознь, но договорились, что сохраняем брак, пока это будет нас обоих устраивать. – Латышев не выказал ни малейшего интереса к последней фразе, но Лёсик зачем-то пояснил: – Стандартной ситуацию не назовешь, всякое в жизни бывает… И вот как-то она звонит и говорит, что встретила человека, и что они решили пожениться, и все у них по-серьезному…
– Когда это было?
– Когда? – Лёсик удивился необязательному вопросу, посмотрел в спокойное лицо врача. Ответил, раздражаясь: – Ну, если это важно…
– Это важно, – без всякого выражения подтвердил Латышев.
– Хорошо. Простите, доктор, я сам не свой. – Лёсик всхлипнул. – Первый раз она позвонила в начале лета. И я сказал, что, может, не надо спешить, у тебя же всегда семь пятниц на неделе. Но в августе мы встретились, и она снова заговорила о разводе. Она шикарно выглядела. Я порадовался за нее. Ведь ей не очень-то везло в личной жизни. А тут… Глаза у нее светились совершенно по-новому. Знаете, как это бывает, когда идешь по морскому дну, и вдруг под ногами внезапный обрыв, и глубина… Испуг и восторг. Вот такой у нее был взгляд. Это притягивало необычайно. И одета она была изящно и по-летнему ярко, в своем любимом стиле конца пятидесятых. На нее все обращали внимание. Впрочем, на нее всегда обращали внимание… Но теперь такая внутренняя свобода в ней появилась, такой полет, что я даже позавидовал. Хотя, знаете, того, что автомобилисты называют «сцепкой колес с дорожным покрытием», у нее никогда не было. Она сама так и говорила: «Живу абы как. Присев на жердочку». Все, что связано с бытом, с социалом, необычайно ее тяготило. Квитанции на квартплату копились у нее по полгода только потому, что ей, видите ли, тошно идти в сберкассу и стоять в очереди. А потом, естественно, не хватало денег на оплату. Тогда она звонила и со смехом сообщала, что мне пора исполнять свои супружеские обязанности. Счета, страховые полисы, посещение районной поликлиники, протечки труб, ремонт – все это было не по ней. Однажды нелегкая занесла ее в собес. Это было после смерти Екатерины Ивановны, ее бабки. Собственно, она пошла туда, как она выразилась, «из уважения к покойнице», получить какие-то похоронные гроши, «раз так положено». Потом хохотала до слез. «Представляешь, – говорит, – коридор узкий, духотища, огромная очередь, в основном пожилые люди, все чего-то ждут, высовывается из двери крепенькая, как табуретка, тетка и спрашивает: „Кто тут последний на погребение?“». Конечно, она плюнула и сбежала…
Лёсик говорил и не мог остановиться. Молчание Латышева было необъятной горой, которая с готовностью подставляла себя под безудержный камнепад его слов, поглощала их и становилась все больше.
– Ее квартира напоминала букет засохших цветов. Все хрупко, ненадежно, на живую нитку, дунешь – и не станет… Господи, какие вещи вспоминаются. Простите, доктор. Как теперь говорят, гружу вас…
– Она болела? Обращалась к врачам?
– Нет. Не помню. Обычные сезонные простуды. Правда, когда умерла Екатерина Ивановна… – Лёсик ахнул и поднял на Латышева белесые глаза. – Тоже от лейкемии умерла, кстати!.. Так вот, она рассказала тогда, что в детстве – она сказала, ей было лет одиннадцать-двенадцать, – у нее обнаружилась та же болезнь… Незадолго до того погибли ее родители, и у нее было нервное расстройство, и сначала все думали, что эти головокружения и слабость – от стресса, да еще переходный возраст… А потом начались носовые кровотечения. Вот так все и выяснилось. Она сказала, что ее долго лечили, что ей было очень-очень плохо, так плохо, что она даже хотела умереть, что она облысела от химиотерапии и потом, когда ее выписали из больницы, долго ходила в платочке, пока волосы совсем не отросли. И еще сказала, что ни за что на свете она больше такого не перенесет, ни за что… Но честно говоря, про болезнь я не очень-то ей тогда поверил. Думал, на нее смерть бабки так подействовала. Думал, хочет, чтобы ее пожалели еще больше. Она ведь такая впечатлительная и фантазерка. – Заметив, что перепутал прошлое и настоящее времена, Лёсик беспомощно вздохнул и шелковым платком промокнул лицо. – Значит, все эти годы был период ремиссии? Так это, кажется, называется?
Латышев смотрел на свои тяжелые руки, лежащие поверх стола, и молчал.
– И еще знаете, что она мне сказала тогда, в августе… – Лёсик снова удивленно моргнул припухшими от слез веками. – «Как хорошо, – сказала, – у меня будто груз с души упал, нет больше этой чертовой зависимости, этой неопределенности. Не надо мучиться и гадать, когда все случится, а можно наконец-то жить совершенно спокойно и свободно». Такая странная была фраза. Я тогда решил, что это о ее любви и о замужестве. Просто у нее все чувства, все переживания были… как бы это сказать… форте… Вообще, она казалась ребенком, случайно впущенным во взрослую жизнь…
Латышев встрепенулся:
– Да-да, вот именно, как же я сразу не догадался… – и тут же махнул рукой: – Простите и, пожалуйста, продолжайте.
– Я спросил, кто он, ее избранник. Она рассмеялась слову «избранник» и ответила, что он тот, о ком она только мечтала, и всё все в свое время узнают, а сейчас она занимается продажей бабкиной квартиры, потому что они с будущим мужем решили покупать недвижимость где-то в Испании или в Италии, не помню уже, какую страну она тогда назвала. А я сказал, как это глупо – лишиться собственного жилья, мало ли что в жизни бывает… И тогда она сняла коротенькие лайковые перчатки – она любила и летом щеголять в перчатках, – взмахнула ими, точно собиралась бросить вызов, и заявила, что теперь наконец-то все наверняка и никаких осечек больше не будет. – Лёсик улыбнулся и повторил один из присущих девушке характерных жестов. Потом снова поник, зажал коленями руки и так сидел какое-то время, тихонько покачиваясь. – Как странно, доктор. Она же привыкла, чтобы вокруг нее всегда был народ. Ведь она, кроме того что просто прелесть, – Лёсик опять сбился на настоящее время, – она же и прекрасный дизайнер. В ее вещах столько фантазии и шика… Просто ей было всегда лень думать о настоящей карьере. Так… крутилась. «Ленфильм» да частные заказы. И вот все начали звонить мне и спрашивать, куда она запропала, замужество, мол, еще не повод раздружиться со всеми. На мой вопрос она хмыкнула и сказала, что ей просто скучно. «Не о чем разговаривать» – так она выразилась. А она вот что… Я не думал, что у нее хватит духу вот так.
Ознакомительная версия.
