— Позвоните, пожалуйста, в областное отделение госбезопасности вот по этому телефону и передайте мне трубку.
Майор взглянул на Сницаренко, затем некоторое время рассматривал страницу с номером, еще раз взглянул на Дмитрия Петровича и набрал номер. Получив ответ на вопрос «кто», передал трубку. Сницаренко старался говорить спокойно. Присутствующие ловили каждое его слово, пытаясь отгадать ответы на том конце провода.
— Саша? Это Дмитрий. Добрый день!.. Порядок… Не смог… Я же говорю, не смог… Послушай, ты очень занят? Тогда приезжай срочно.
Сницаренко оторвался от трубки.
— Не заметил номер вашего отделения. — Третье отделение. — …в третье отделение милиции… Нет срочно… Давай.
Когда он положил трубку, майор достал пачку сигарет и протянул ему.
— Закурите? С фильтром.
— Не курю. Спасибо.
Дмитрий Петрович убрал в карман записную книжку. Наступила неловкая тишина. Наконец, майор решился внести хотя бы маленькую ясность.
— Гражданка Калиниченко, конечно, могла ошибиться. Ведь прошло столько лет…
Молния, прямая, ослепительная, острая ударила в висок Дмитрию Петровичу.
— Как ваша фамилия? — растерянно спросил он женщину.
— Калиниченко! — выбросила она ему в лицо, не скрывая торжества. — А мужа моего звали Василий Григорьевич Калиниченко.
Потом тихо и устало добавила, не глядя на него:
— Я узнала вас сразу.
— Когда был убит ваш муж? — спросил сразу насторожившийся майор.
Она ответила.
«Да что же это? Сплю я, что ли? Этого не может быть! Бред!». Всё, что было в нем от разума и от веры, всё кричало в нем отчаянным воплем: «Ложь! Ложь!»
Он резко поднялся со стула, всем корпусом повернулся к женщине так, что она вздрогнула и вросла в стул, а майор поспешно приоткрыл столешницу.
— Зачем вы лжете! Мне не известна дальнейшая судьба вашего мужа, но тогда его никто не убивал! Зачем вы лжете? Отвечайте!
Недоумение было на лицах всех присутствующих. Происходило необычное. Либо чудовищная, трагическая ошибка, либо… подлость людская безгранична! А что может быть еще третье! Человек либо виновен, либо не виновен. Разве жизнь способна создать что-либо внеэталонное? Поступки человека могут быть предопределены массой обстоятельств, поступки человека могут быть оценены лишь строго однозначно, ибо в противном случае кто отличит добро от зла?..
Она рассказывала. Но не ему. Говорила тихо. И было ясно, что она не заплачет, потому что слез у нее давно уже нет.
— Когда его принесли в дом, он уже умер… Все три пули в грудь…
— Пули… — пробормотал Сницаренко. — Пули…
Что ж, значит, действительно всё так и было! Боже! Он ведь чувствовал тогда, что произошло что-то грязное. Чувствовал, но не хотел знать, потому что знал себя чистым. Ведь несколько раз он хотел поинтересоваться судьбой Калиниченко, Шитова, но не сделал этого. Почему? Что останавливало его? Боялся?
Чего? Впрочем, что об этом? Он убийца! Убийца, потому что убил. Убийца, потому что верил, что в жизни достаточно быть добросовестным, что в жизни достаточно верить! И это снимает ответственность думать и отвечать за весь мир. Нет, он и сейчас уверен, что вера его была истинна. Но почему в комплекс его веры не входило собственное сердце? Оно же ему дано, это высшее мерило всего на свете? Но оно оказалось загнанным глубоко внутрь и атрофировано духовным безволием, всеподавляющей субординацией действий и поступков. Так было легче жить и легче умереть. Но не имут сраму мертвые. Калиниченко был мерзавец. Но Калиниченко умер. А он выжил, и ему теперь отвечать за всё и перед собой, и перед этой женщиной, которую он, по существу, тоже убил той кошмарной ночью, когда был подведен итог его веры в правоту исполнения.
Он виновен! Виновен! Чутье подсказывало ему, что совершается подлость, но он не захотел усложнять себе жизнь. И теперь он — убийца. Убийца по своим и человеческим законам. И ничто не спишется, ничто не оправдает… Он преданно, но бездумно служил идее, и смысл этой идеи был — будущее. Но не понимал тогда, что нет ни прошлого, ни будущего, есть лишь человек, в любую минуту единый и неотделимый и от своего прошлого и от своего будущего. Всегда и везде есть лишь один человек, и человек этот перед судом, который лишь удалился на совещание, но в любую минуту может появиться. И вытянется человек, и выслушает приговор. Приговор, который обжалованию не подлежит…
В комнату вошел полковник госбезопасности. Дружески поздоровался с Дмитрием Петровичем, деловито с майором, приветливо с остальными. Сницаренко уловил момент и кивнул полковнику на посторонних.
— Посторонних прошу выйти, — тотчас же отреагировал полковник, еще не зная, кто здесь посторонний.
Когда остались вчетвером, Сницаренко снова выбрал минуту и кивнул на майора. И майор был деликатно выдворен из собственного кабинета, не проявив при этом никаких чувств, кроме готовности к подчинению.
— Саша, у этой женщины восемнадцать лет назад убили мужа. — Дмитрий Петрович повернулся к ней: — Повторите, кого вы считаете убийцей вашего мужа.
Она чуть заколебалась, но, взглянув в лицо Сницаренко, уверенно сказала:
— Вас.
У полковника подлетели брови. Он вопросительно, непонимающе уставился на Дмитрия Петровича.
— Вот, собственно, то дело, по которому я звонил, — ответил Сницаренко, отходя от стола в глубь комнаты.
Полковник по-своему понял Дмитрия Петровича и подсел к женщине.
— Как вас зовут?.. Так вот, Татьяна Алексеевна, я, разумеется, еще не в курсе, но в данном случае это даже не существенно. Не хочу думать, что вы оговариваете товарища Сницаренко. И заявляю вам совершенно твердо и категорично, что вы ошиблись.
Она хотела что-то сказать, но он не дал ей.
— Я выслушаю вас, но вот что хочу вам сказать предварительно. Дмитрий Сницаренко прошел со мной всю войну от сержанта до командира взвода. Я лично в свое время рекомендовал его в органы, где он проявил себя настоящим чекистом и коммунистом. За ликвидацию крупной бандеровской группы был награжден орденом. Причем был серьезно ранен во время боя. Уже шесть лет он работает директором совхоза в нашей области, и ни одного дурного слова никто не сказал о нем за все это время. А ваше предположение несостоятельно уже в силу того, что такие люди, как Дмитрий Петрович, никогда не могут быть, ну, скажем, по природе своей, просто даже причастны к какому-либо грязному делу. На таких людях, Татьяна Алексеевна, стоит наша власть, ими она утверждалась, ими отстаивалась и укреплялась…
А сам Сницаренко стоял в стороне, слушая дифирамбы в свой адрес, и думал: «Командир ты мой, дорогой товарищ полковник! Знал бы ты, что говоришь! Да знаешь ли ты сам, где пролегает грань между чистым делом и грязным? Да и так ли чисто прошел ты сам от капитана разведроты до полковника госбезопасности? Не поджидает ли тебя на какой-нибудь трамвайной остановке постаревший кусок прошлого? Думаешь, поди, что все списалось, все очистилось и оправдалось! Но вот для одного из нас пришло время ответа. Для меня. А следующий, не ты ли? Мы оправдывались идеей. Чем оправдают нас? Хорошо тем, кто умер!»
Полковник выговорился. Сницаренко подошел к ним.
— Татьяна Алексеевна, в ближайшее время вы получите именно от меня подробное объяснение всему, случившемуся с вами и вашим мужем. Оставьте мне ваш адрес и возьмите мой. Поверьте, я никуда от вас не денусь. Но потерпите несколько дней, и все выяснится.
Когда уставшая и подавленная, она вышла из комнаты, Сницаренко сказал:
— Саша, помоги мне найти одного человека… Шитова Илью Захаровича! Если он жив… Плохо, если умер… Тогда я…
18 лет назад
Шитов запил с того дня, когда вернулся из области, куда вызывали его по доносу Калиниченко. Тот обвинил его в содействии националистам, в срыве операции по захвату банды, в пособничестве предателю Сницаренко. В области Шитова приняли холодно, хотя и знали о его намерении не посвящать начальника ОББ в курс дела.
— Зачем нужно было устраивать эту комедию? — спрашивали у него.
— Для большей достоверности, — отвечал Шитов.
Он, конечно, выкрутился. Но ему дали понять, что в случае неудачи он поплатится за всё. Если в ближайшее время бункер не будет найден, то те шесть человек, которых он увел из-под носа Калиниченко, обойдутся для него в лучшем случае преждевременной отставкой со всеми вытекающими отсюда последствиями. А не дай Бог, что-нибудь случится с Дмитрием!
Шитов запил. Уже шесть дней от Дмитрия не было вестей. И Шитов пил. С мольбой и страхом из дальнего угла комнаты следила за ним Ирина. Ее единственное оружие — ласка — оказалось бессильным против паники и отчаяния, охвативших Шитова. Он не подпускал ее к себе. Он не разговаривал с ней, он не замечал ее, а если и замечал, то раздражался до такой степени, что мог побить.
