Скрип лежит на вытяжении. Его схватили за руки. Мочки ушей щиплют больно-пребольно. И втыкают в них заостренные спички. Рот зажали. Да если б и не зажимали, все равно громко крикнуть не даст петля Глиссона. Вырывается прерывистое мычание. Его заглушает хохот мальчишек. Слезы льются.
– Поссышь меньше! – хохочет Петух и, склонившись, плюет ему в глаза.
А Проше пихают в ноздри табак из окурков. Сашка и его подручные достают окурки из урн, что стоят на лестничных площадках между этажами. Там же берут пустые спичечные коробки. А спички выпрашивают у курящей няни Люды – якобы чтоб складывать из них "колодцы" и разные фигуры. Няня Люда думает: раз она дает спички без коробка – "баловаться с огнем" не смогут.
Проша пытается вертеть головой, но ее крепко зажали. Он было крикнул – горсть табаку и окурков сунули ему в рот.
– Пусть просрется! – приказал король.
От Проши отскочили. Какое чиханье, какой кашель напали на него! Во все стороны летят брызги, мокрые комочки табака.
– Ф-ффу... – Сашка выматерился. – Параша!
– Параша! Параша! – подхватила свита.
Мальчик прокашлялся. Поднял голову.
– Я – Проша!
– Ты ... – из Сашкиного рта полился мат, – ты ... Параша!
– Нет! Проша!
Король спрыгнул с подоконника как бешеный. Метнул глазами туда-сюда, схватил за ухо Петуха.
– Петушок-птичка, раздражает он меня! Отдаю на расстрел...
Прошу оставили в одних трусах, сволокли на пол. Сашка и "черная дивизия" ожесточенно стреляют в него шпонками.
– Ползи! Собирай шпонки! – кричит Петух.
Проша ползет на руках, волочатся тонкие посинелые неживые ноги.
– Ко мне ползи, Параша! Мне – боеприпасы! – Сашка, сидя на подоконнике, пуляет в голову, в голую спину. – Быстрей!
– Нет! – он прижался лбом к полу, прикрыл ладонями виски.
– Пли! Пли! Пли!
Шпонки звонко щелкают о тело. Оно все в розовых волдырях. Проша вздрагивает, вздрагивает – терпит.
– П...да тебя родила, а говоришь – мама! – король, схватив подушку, на которой сидел, подскочил к лежащему. Кинув его навзничь, накрыл подушкой лицо. Слабые руки Проши хватаются за мускулистые Сашкины ручищи. Тот гогочет: – Молодец – Светлана! Хорошо ногти обстригла!
Проша задыхается – то растопырит пальцы, то сожмет в кулаки, судорожно взмахивает ими, бессильно бьет душителя... А ноги – не шелохнутся.
Вот руки напряженно вытянулись вдоль тела.
– Это, как его... – сказал Петух, – не сдох?
Сашка-король помотал головой.
– Перед этим говно бы вышло! – и объяснил, что так бывало с котятами, которых он душил голыми руками.
Отнял подушку от Прошиного лица, вглядывается с любопытством. Обеими руками сильно надавил мальчику на грудь. Тот часто-часто, жадно задышал.
– Будешь ползать? Мне шпонки подавать? – поднял над ним подушку.
– Буду.
* * *
Наконец стрелять наскучило.
– А кто у нас такой печальный? – вдруг фальшиво-ласково произнес Сашка, передразнивая тетенек, что так говорят с маленькими.
Палата замерла, предвкушая новую радость. Король запрыгал на клюшках к Кириной койке. Тот, хмурый, лежит в гипсовой люльке.
– И чего это мы помалкиваем? У-тю-тю-тю...
– Йи-ги-ги-ги! – заржала свита. Кто-то захлопал в ладоши.
– Пацаны! А ведь этот ...й, – Петух указал на Кирю, – тоже не орал на девку, что она – п...да!
– И правда! Вот тварь!! – ругань сыплется со всех сторон.
Глобусу трудно говорить в головодержателе, но все-таки он выговорил:
– Я знаю. Он дико злой на короля.
А тот раскурил окурок. Зажав рукой Кирин рот, вдул дым в ноздрю. Мальчишка задохнулся, его забил кашель. Руки, как давеча руки Проши, безвредно ударяют по Сашкиному торсу.
– Кто курил? – король обводит взглядом палату. – Кирилл!
– А-аа-ааа!!! – палата взорвалась. – Кто курил? Кирилл! Кто курил? Кирилл!
Петух, Владик схватили мальчишку за руки. Он пытается не дышать, когда Сашка прижимает губы к его ноздре. Тогда тот зажимает ему не только рот, но и нос. Выждав, освобождает одну ноздрю. Едва не задохнувшийся Киря делает жадный вдох – и втягивает в себя дым. Кругом захлебываются хохотом, визгом. Кто может – скачет на месте.
Если б он был не в люльке, он корчился бы. А так – туго прибинтованный к массивной гипсовой раковине – совершенно недвижим. Недвижим в невыразимых мучениях.
Сашка-король оглядывает палату.
– Во кайфун! Полеживает – покуривает.
– У-у-ух-ху-ху-уу!!!
Глобус повалился к себе на койку, расшнуровал головодержатель. Крикнул неожиданно звучным голосом:
– О-о-ой! Сдохну от смеха!
– Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл!
Пройдут дни. Как всегда, они будут лежать рядом: Киря, Скрип, Проша. Короля и его свиты не окажется в палате. Приблизится, опираясь на костыль, Коклета.
– Мне вас жальчей жалкого! Но уж глу-у-пы вы! Коли велят орать: "П...да!" – то и ори.
Скрип уже научится ослаблять петлю Глиссона и даже совсем слезать с вытяжения. Когда Коклета отойдет, он расстегнет петлю.
– А ведь Ийка снова заглянет. Если мы не будем ее обзывать, то нам... то нас... – и замолчит.
Они будут лежать молча. Вдруг Проше вспомнится Иван Поликарпович.
Раз он пришел к маме поздно вечером, а она сказала, что комендантша общежития грозит выселить их с Прошей – зачем к ней так поздно приходят?
– Надо ей дать, – сказал Иван Поликарпович, вытащил деньги. Пересчитал их, протянул маме: – Вот это тебе, а эти ей дашь. Положи в конвертик. Зайди, когда у нее никого нет. Поздравствуйся, оставь на столе и исчезни.
Придя в другой раз, он спросил маму:
– Ну?
– В порядке! Сказала мне: "Я тебя понимаю и иду навстречу".
Проша расскажет это Скрипу и Кире.
– Вот бы и Сашке дать денег... Только их нету.
– Я знаю, где найти... – вдруг шепотом произнесет Киря.
Что он слышал от няни Люды! Под ними, где лежат начальники и дети начальников, в коридоре висит огромная люстра, похожая на таз. Больные развлекаются: забрасывают в нее деньги. Завернут монету в пятирублевку и кинут. Надо суметь так завернуть и бросить, чтобы в полете пятирублевка не развернулась и попала в люстру вместе с монетой. Больные не разрешают ни санитаркам, ни сестрам забирать деньги из люстры. Кидают и кидают неделями. Потом играют в домино. Велят принести лестницу, и все деньги достаются тому, кто выиграл.
– В мертвый час в коридоре никого нет, и туда можно зайти, – скажет Киря. – А ходишь только ты, – взглянет на Скрипа. – Я на тележке по лестнице не съеду.
– Ну, зайду... а как достать?
Киря вспомнит. Няня Люда говорила: там лежачим еду не приносят, а привозят на специальных столах на колесиках. Эти столы, должно быть, стоят в столовой. Если один подкатить под люстру, встать на него, то до денег можно добраться.
В мертвый час он освободился от петли, от гирь. Взял клюшку. Ему надо в уборную! Выглянул в коридор. В его левом конце – пост дежурной сестры. Столик, стул. На столике – лампа с абажуром, телефон. Сестра на месте. Читает книгу.
Уборная находится справа от его палаты. В правом конце коридора – выход на лестничную площадку...
Он двинулся в уборную, клюшка постукивает по полу. Интересно – сестра глядит на него? Оборачиваться нельзя: еще заподозрит.
Зашел в кабину, постоял. Можно бы и пописать, но нельзя отвлекаться. Дернул цепь – спустил воду. Пора выглянуть...
Сестра все так же на посту! Сидит, склонилась над книгой.
Хоть бы на капельку времени ушла!
Он спустил воду во всех кабинах. Досчитал до ста. Хоть-бы-хоть-бы-хоть-бы-ушла!!! Стал снова считать, сбился. Шепотом запел песню – ее часто слышишь по радио. Слышишь после того, как чудной голос (не то мужской, не то женский) скажет: "Говорит Пекин! Здравствуйте, дорогие советские радиослушатели".
Он поет эту песню:
Всех, кто смел и отважен, и юн,
Звал в свою армию Мао Цзедун...
Ну-ка?.. Никуда она не ушла! О-оо, если бы он был львом – разорвал бы ее! Да хоть бы котом: зашипел бы, пронзительно, ужасно замяукал... Она бы описалась и убежала.
Он яростно мяукает про себя: "Мя-а-ай-йу-уу, мя-а-ай-йу-уу! Мий-йу-ууу!"
Сестра сидит. А время – тик-так, тик-так, тик-так... Мертвый час кончится – больные начальники выйдут в свой коридор. И не видать денег! Мятых, истертых, скомканных – но таких чудесных-чудесных денежек! Ийка заглянет в палату, и надо будет орать: "П...да!" А если не крикнешь... О-ооо!
Он вышел из уборной – и двинулся к лестничной площадке. Направился к ней – словно никакой сестры не было на посту.
Клюшка – стук... стук... А спина чувствует, что позади нее – сестра.
"Эй! Это куда?" – она еще не крикнула.
Крикнет! Вот... вот... Майка взмокла. Спине щекотно от стекающего пота. До чего длинный этот коридор!
"Эй! Куда еще?!" – как резко, как громко, как зло – страшно-страшно крикнула...
Нет. Пока – нет. Не крикнула до сих пор? Так кричи! Скорей ори – чтобы он не мучился!
