Но самым страшным ударом под дых всей школы стал фильм «Завтра была война» [9].
Фашистка впала в ступор. Несколько дней ходила сама не своя, без линейки, ножниц.
Учителя только об этом фильме и шептались!
— Это же по книге Васильева! Разве он мог такое написать?
Была организована инспекция в школьную библиотеку, в районную — не нашли. Учителя зашептались еще громче:
— Они поставили по запрещенной книге!
Второй показ фильма посмотрела вся школа.
На следующий день Кеха пришла дрожащая, с красными, воспалившимися глазами. На перемене за ней кинулась фашистка, успевшая уже к этому времени прийти в чувство. Но Кеха не испугалась, не сжалась, как это бывало раньше, — это теперь была новая Кеха! И новая Кеха не боялась ни директрисы, ни фашистки.
— Я Вам не Люберецкая [10]! — вдруг закричала она на весь коридор.
Фашистка обалдела, а Кеха развернулась на каблуках и зашагала прочь.
Власть зашаталась.
* * *
7 ноября, по традиции, я с родителями отправилась в гости к бабушкам. Жили они обе от нас неподалеку, в десяти минутах ходьбы, на улице Труда, в крохотной двухкомнатной хрущевке.
Вернее, это были бабушка и прабабушка. Зинаида Александровна — мать моего отца, а Валентина Владимировна — соответственно, его бабушкой. Обе они — одинокие сухие женщины, безмужние, и в молодости, и в старости похожие друг на друга, как две капли воды.
Пришли мы, как обычно, по мнению бабушек, поздно, но они всё равно тут же засуетились. Баба Зина кинулась на кухню, подрезать хлеб, колбасу. Баба Валя хвасталась: удалось достать две бутылки водки — тут же их продемонстрировала. Отец, кряхтя, начал разбирать стол. Стол с трудом поддавался, потому что сделан и собран был плохо. Впрочем, основная забота отца — не задеть затылком массивную хрустальную люстру, что с его ростом и высотой потолка было весьма проблематично. Когда стол, наконец-то, согласился развернуться и перегородить собой полкомнаты, все забегали с тарелками. Колбаска, сыр, хлеб, салаты, рыбка, графин с лимонадом, стопки. В центре — большое блюдо с темно-коричневыми кусками курицы.
Сели. Разложили салаты, бутерброды по тарелкам. Отец всем налил водки, а мне — лимонад, тоже в рюмку. Баба Зина провозгласила традиционный тост: за партию, Ленина, Сталина — торжественно выпила. Пошли обычные разговоры. Про дефицит, талоны, дурную молодежь, отсутствие культуры на улице и по телевизору. Выпили ещё. Вскоре, как обычно, взрослые заговорили о политике. Подогретая спиртным, баба Зина начала искуплено воспевать партию, Сталина. Баба Валя молчала, лишь изредка хмуро поглядывала на дочь. А я думала.
Я думала про фильм, Кеху, как она крикнула фашистке тогда, в школе. И вообще про многое другое. Например, почему баба Валя сейчас хмурится?
— Что ты не кушаешь? — склонилась ко мне прабабушка. — Хочешь тортик?
Я кивнула.
Прабабушка встала и прошла на кухню. Я глянула на взрослых: отец и баба Зина начали ожесточенно спорить про Сталина, революцию и вообще коммунизм, мать молчала, пялилась на массивную хрустальную люстру с подвесками. Я тихонько встала и юркнула вслед за прабабушкой. Моего ухода никто не заметил.
— Бабушка, — начала я, — можно спросить?
— Спрашивай, Женечка.
Баба Валя колдовала над тортом, стараясь порезать его как можно аккуратнее. Прабабушка была сейчас такая уютная, домашняя, что я ей всё-всё рассказала! И про Кеху, и про фильм, и про гамлетов.
Выслушала она меня внимательно.
— Знаешь, Женечка… — заулыбалась она — в комнате вдруг зашумела баба Зина, что-то закричала про партийную святость — улыбка прабабушки погасла.
— Женя, то, что я тебе скажу, никто не должен знать, — сказала она уже совсем иначе. Серьезно, горько. Так словно я стала настоящей взрослой! — Поняла меня? Ни родители твои, ни друзья в школе, во дворе. Никто. Поняла?
Я кивнула.
— Ты знаешь, кто был твой прадедушка, Александр Семенович?
— Ну, так…
Про него я знала лишь то, что он был военным, имел много орденов и уже давно умер.
— О нем говорить у нас неприятно. Видишь ли, Женечка, я не стыжусь его, я его очень любила! Но есть некоторые обстоятельства… — Прабабушка вздохнула, сжала сухие руки. — Он был подполковником НКВД. Ты знаешь, что такое НКВД?
Я кивнула.
— В войну он командовал штрафбатами. Понимаешь?
Я открыла рот.
— Он никогда не говорил о войне. Никогда не говорил, за что получил две Звезды, Орден Красного Знамени. Никогда, понимаешь, Женечка?
Я кивнула.
— Во время войны… да и после… Ты знаешь, какая у меня была фамилия до замужества? — вдруг спросила она.
Я покачала головой.
— Войтенко! Понимаешь?
— Нет.
— Мой отец был немцем, Женечка.
— Настоящим? Из Германии? — ахнула я.
— Да. А моя мать была еврейкой. И её брат… Я была маленькой девочкой, когда началась революция. Мать очень испугалась. Мы жили тогда в Одессе. Пришлось всё бросить. Абсолютно всё, понимаешь?
Я не поняла, но уточнять не стала.
— Уехали во Владивосток, — продолжила прабабушка. — Но и там они нас нашли! Нас переселили в Сибирь.
— Почему? — спросила я. В горле пересохло.
— Брат моей матери был белым.
Я ахнула, выпучила глаза.
— Ему удалось бежать в Германию, к родственникам. А вот второй брат был священником… Ему не повезло… Вот мы и… — Прабабушка судорожно вздохнула. — Долгое время жили спокойно. Родители умерли. Мать до конца дней их боялась. Я вышла замуж. И после войны… Как-то узнали. Я отреклась от отца, матери, прочих родственников. Ну, от тех, что ещё живы. Так нужно было, понимаешь, Женечка?
Я слушала, открыв рот.
— А потом Сашенька… Понимаешь, он уже вернулся с войны сломленным. Пить начал. Пил всегда один, а потом тихонько плакал, что мы не хуже фашистов… Мы такие же. А потом эта история. — Прабабушка вздохнула. — Вроде все затихло. И вдруг он застрелился. В 52-ом.
Прабабушка неестественно выпрямилась. Глаза ее оставались сухими, хотя руки дрожали.
— А потом меня арестовали.
— Как! — чуть не вскрикнула я — зажала рот ладошкой.
— Продержали меня неделю. Допрашивали. Всё расспрашивали про Сашеньку, про моих родственников в Германии, ещё про каких-то людей.
— Они тебя пытали, да?
— Нет, Женечка, что ты! Они ведь советские люди! Они просто меня не выпускали из камеры. Только на допросы. Хотя грех жаловаться! Камера была в принципе тёплая, сухая, только без мебели, окон. Вообще ничего не было. Голые стены, пол, потолок. И дверь. Не выпускали…
— А в туалет?
— Даже в туалет.
— Неделю!!
— Я больше за Зиночку переживала. Как она там одна… Отпустили. Сказали, никогда никому ничего не говорить. Зиночка страшно испугалась! Она ведь тогда совсем девочка была, чуть старше тебя. А потом… — Прабабушка замолчала.
Мы прислушались к разговорам в комнате. Баба Зина кричала, что всю молодость отдала комсомолу, делу Сталина. Отец фыркал.
— Она очень испугалась, понимаешь? — сказала баба Валя.
Замолчала.
— Что потом? — не выдержала я.
— Сталин умер. И всё закончилось.
Отец и бабушка разгорячились не на шутку! Как это сейчас казалось глупым.
— И ты молчала? Столько лет молчала?
— Да, Женечка. — Прабабушка сжала мои руки. — Тебе только почему-то рассказала. Наверное, кому-то это было нужно рассказать. Однажды.
— Но ведь Сталин уже давно умер!
— Давно, в 53-ем. Но… Понимаешь, Женечка, Зиночка так испугалась! Она ведь у меня одна! И я у неё одна! Она замуж вышла неудачно, её муж бросил, даже сына не пожалел. А потом родилась ты… Есть вещи, о которых никогда нельзя говорить, понимаешь?
* * *
На следующий день позвонил Сашка. Оказалось, что во дворе к нему подошла бабушка Вовки. Сказала, что ещё летом её внуку Толик оставил письмо для нас всех, какие-то свертки. Бабашка долго извинялась, что совсем забыла про это, даже расплакалась. Сашка пообещал, что мы придем.
Идти к Вовке было страшно.
Но мы всё равно пошли.
Открыла бабушка. Увидев нас, заохала, запричитала. Провела в Вовкину комнату.
Здесь всё было так же, как прошлой зимой. Позапрошлой зимой. Позапозапрошлой зимой. Как в те безумно далекие дни, когда Вовка всё ещё был! Даже пыли нет. Такое впечатление сразу создалось, что Вовка просто ещё из школы не вернулся или в магазин пошел, или на тренировку, или ещё куда… Разве что прибрано. А то Вовка обычно раскидывал всё, говорил, что так удобнее. Не любил он порядок.
Мы топтались на пороге комнаты. Боялись. Смущались. Подпихивали друг друга. Наконец, решились. Взялись за руки и вошли.
