Четырнадцатого числа умер Александр Спаситель, и сразу стало проще, видимо, у меня в ушах стояло его имя или голос его стоял у меня в горле, забивая собой пространство между связками, и без того небольшое. Слава богу, он умер четырнадцатого числа, и надежда больше не тянет мне ни языка, ни кармана, теперь до семнадцатого у меня есть время собрать пожитки, высадить цветы под балконом, где их затопчут, кошку отдать соседям, потому что война теперь неизбежна, и это ясно. На фронт мы поедем в прозрачных вагонах, чтобы люд — не люди, а люд, вязкий и страшный, как стекловата, — мог смотреть на нас, уже почти гиблых, на заклание идущих как на праздник под три грамма кокса на человека, и думать: боже, четырнадцатого числа, видимо, умер Александр Спаситель, надо купить журнал «Афиша», там нам расскажут, как жить дальше. На войне я буду медсестрой, а ты медсестренком, у нас будет на двоих один шприц и два фауст-патрона, когда немцы подойдут совсем близко, мы вколем друг другу по четыре куба любви на брата и будем таковы, каковых они в жизни своей не видали. Когда нас под пытками поведут в новое время, мы будем плакать не по содранной нашей коже, но по белому вереску загородных резиденций, по нирване чистых постелей в детских больницах, по обтрепанным краям простыней, разорванных на две. А они нам скажут: говорите, суки, военную тайну; что, не знаете? — ха, да вам не доверяют, мелкая сошка, тягловая сила — носить убитых с поля боя в здание Страшного Суда, много ли вам надо знать для такого дела? — мы же знаем всё, вас давным-давно заложили — ваши медведи, они ходят по улицам и всё слышат, всё замечают, мы берем их тепленькими зимой у канализационных парящих люков, и они говорят нам, как плохо вы воевали. Но мы, — скажут нам, — хотим, чтобы вы выдали военную тайну, она не нужна нам, ради бога, ох, не смешите, но это ведь ради власти, ради власти над вами, вы понимаете, ради контроля, ради вашей ломки, ради того, чтобы посмотреть, как вы будете кашлять и даже блевать словами, дорогие дети, проговаривая то, что для вас непроизносимо. Говорите же, где поезда с диетическим маслом и довоенным мылом, где фильдеперсовые чулки и прочие боеприпасы, говорите, кто взорвал мост между вашей страной и нормальным миром и кто научил вас, что наш приход неизбежен? И тогда мы ответим, сплевывая им под ноги окровавленные, сапогами выбитые из наших ртов чипы и микросхемы: подлые негодяи, это не ваше дело, мы всё равно перемрем от водки и героина, от пустых разговоров на кухне и добрых баб с самогонкой, — что ж вам стоит, гнусные супостаты, четырнадцатого числа умер Александр Спаситель, потерпите же еще тридцать лет и три года, дайте нам разорвать себя надвое кашлем от «Беломора» — и тогда уж входите, добрые чужие люди, и играйте в наших песочницах, и только куличиков не троньте.
5.
Чтобы подреставрировать небольшую потертость на меховой шапке, не обязательно идти в ателье. Вначале расчешите мех гребешком и соберите вычесанную шерсть. Затем аккуратно уложите шерстяные волокна на вытертом участке, предварительно смазав его клеем «Момент». Несколько капель сахарного сиропа, добавленные в обувной крем, улучшат его качество, дольше сохранят блеск обуви. Веники становятся прочными и не ломаются, если перед употреблением замочить их, пока новые, в горячей соленой воде. Желающим подольше сохранить стекло от часов рекомендуется наклеивать на него кусок липкой ленты. Не беда, если через несколько дней лента отвалится, — приклеить новый кусок несложно. Всё об унитазе. Знатоки советуют: если к месту пчелиного укуса приложить таблетку валидола, боль исчезнет. Если вам необходимо готовить большое количество хрена, советуем использовать маску и трубку для подводного плавания: маска предохранит глаза и нос, загубник обеспечит герметичность, а трубка позволит дышать воздухом без запаха хрена. Чтобы деревянная кровать не скрипела, Е.Дроздовская (город Куйбышев) предлагает в местах сопряжений поставить суконные прокладки. Одноразовые шприцы можно использовать повторно, надев на иглу вывернутый наизнанку использованный презерватив. Недостающие конечности легко заменить, слепив их из пластилина и опустив в прорубь, — при замерзании пластилин затвердеет и сможет долго сохранять заданную форму, если, конечно, вы не попадете в теплые края, — но до смерти вряд ли. Е.Бессудный из Екатеринбурга советует никогда не ставить на себе крест в раннем мае, — можно проплакать всё лето и совсем не загореть; лучше обволочь себя ужасом и терпением, предварительно вымоченными в сладком соке чувства невыносимой потери, — и тогда ваш дух сохранит оставшееся упорство и, может быть, дотянет даже до октября, когда уже будет не жалко.
6.
Понимаешь, Сережа, в каком-то из сорок вторых годов меня, видимо, угнали на работы из Внутренней Украины во Внутреннюю Германию, — девочкой еще, лет одиннадцати или двенадцати, или, наоборот, лет шестнадцати или семнадцати, — факт угона этот помню твердо, но детали не сохранились, не сохранила детали брезгливая дура память, их вымело куда-то, — вытеснение? реинкарнация? — но они все легко возвращаются ко мне от малейшего толчка, зачастую невинного, как слепая пуля: потрескивание приемника при переключении с волны на волну, "Die Arznei wirkt nicht[1]" ухоженных старушек в аптечной очереди, грязь, невесть как залезшая под коротко обрезанные ногти. Что именно возвращается? Ну, возвращаются какие-то станки, девочка, плачущая на тюке с тряпками, колтун в длинных волосах, которых у меня нет, глазок на картофелине, "Марина, собаки!", несколько ломких немецких фраз и несколько ломких русских фраз, — не «млеко-яйки», а что-то другое, — какой-то «ахтунг», какой-то "дас машинен", какое-то "откривай рот". Самолет летит, в нем мотор гудит, уууу! — но не бомбоубежище, — скирд? Я даже не знаю, что такое «скирд», Сережа. Понимаешь, это во мне какая-то странная память, — не генетическая память и не инкарнационная память, — наверное, даже и не память совсем, а внутренний такой склад информации — о том, что суждено было мне, но с чем я разминулась — случайно, совсем случайно, настолько случайно, что оказалась как бы обучена и подготовлена, обучена нескольким этим немецким словам, подготовлена к работам с этими дас машинен, — но что-то сдвинулось-склинилось в небесных сферах, и душа моя промахнулась на сорок-пятьдесят лет, и не было меня на Украине в тот момент, когда мне положено было быть угнанной на работы в Германию, — меня еще нигде не было на этот момент, — но душа-то, душа, — она была, я говорю тебе, подготовлена, обучена, пригнана-подогнана, и как ей здесь жить, здесь же нигде не написано, какая сторона наиболее опасна при артобстреле? А так и жить, — со Внутренней Украины на работы во Внутреннюю Германию, — их никто не отменял для тебя, девочка, прости, — и никто не освобождал тебя от работ, и в изолятор не клал, — поэтому ахтунг, дорогая, закривай рот и становись к дас машинен, никакое ди арзней в твоем случае виркт нихт, ибо всё это у тебя не болезнь, а исполнение душою назначенной ей свыше арбайт, от которой никуда, никуда, даже и через пятьдесят лет, — и, проходя по Тверской мимо рекламы выставки военного плаката в музее "Обретая свободу", Делегатская 10, от метро «Маяковская» по Садовому кольцу, — внезапно задохнуться морозным воздухом: мальчик с номерком на шее, "Я жду тебя, воин-освободитель!" — задохнуться не от жалости, нет, но от внезапного понимания, что их-то души, души воинов-освободителей — они не разминулись со временем, с войной внешней-подлинной, они, как положено им было, пятьдесят лет назад отлетели под Внешним-Подлинным Смоленском, в рай отправились из Внешнего-Подлинного Бреста, отзвенели победу над Внешним-Подлинным Берлином — выполнили святую миссию, освободили, освободили, освободили всех пойманных, угнанных, загнанных, ждавших, дождавшихся, — всё закончилось пятьдесят лет назад, целых пятьдесят лет назад, всё закончилось, война закончилась, всем спасибо — и значит, и значит, и значит… Мне тут — жить?
* * *
Кубу
Катичке говорю: "Солнце, солнце", а бывало — «зайчик», но что-то внутри вздыхает: да полно, кого ты лечишь, возраст такой — за зайчиком уже не поскачешь зайчиком, ни за ним, ни за братцем его Кроликом не погонишься с прежней сказкой, а на солнце — что же, смотри себе, это почти всегда остается с нами, даже когда уже бельма и совсем ничего не видно — задираешь голову и различаешь белое пятно на потертой карте прошлого, верный знак Атлантиды, юным тобой утопленной то ли в Днепре, то ли в сухих вавилонских реках.
Возраст такой, что водка проходит хуже, зато сигарета торчит тридцать третьим зубом, не выпадает. Что ни денек, то сесть на диван и смотреть, как сын расхаживает по квартире, трогает твои вещи, еще не приценивается — просто возраст твой примеряет к себе, прикладывает, как твой же галстук, доходящий ему до колен — но уже, заметим, не до лодыжек. Примеряет, в рубашке твоей тонет, лижет пряжку твоего ремня и почти не морщится — вкус железа во рту после пятого выпавшего зуба забивает собою прочно вкус человечьего молока, каковой теперь и не вспомнить ему, пока не родится сестренка или уж дочка, но даже тогда в молоке ему будет чудиться вкус железа — выпавших зубов, ременной пряжки, ограды темного сада, в которую ты вгрызался, когда похоронили папу. Ты вгрызался, а у сына оскомина, — всё идет так, как надо.
