Уже сгустились сумерки, в черноте моря видны ярко-белые огни теплохода. Будто кто-то могущественный соскреб с неба эту горсточку звезд и бросил в пустоту ночи. И вот они застыли в безбрежии тьмы, сбились в теплую кучку, как цыплята, словно боясь затеряться поодиночке. Я вижу, как Настенька с нескрываемой печалью в глазах наблюдает за тем, как едва заметно эти сказочно-чарующие огни уплывают от нее, и она не в силах что-либо сделать. Я тоже не в силах, Настенька это понимает, и все же признается мне, что, кроме всего прочего, ей предложили Средиземное море.
– Он так и сказал: “Я вам дарю его…”, – упавшим голосом произносит она, а на глазах, кажется, вот-вот выступят слезы.
– Андрей, я так хочу увидеть Европу…
Ах ты, моя бедолага. Я смотрю на часы:
– Пора, Настенька…
И (о, чудо!) она покоряется мне. Без единого вздоха огорчения, покорно и робко, как раба, моя Настенька берет сумочку и, провожаемая взглядами всех своих преследователей, цокая каблучками (вдруг стихает музыка), идет к выходу.
Боже, как она несет свою головку! Как они все смотрят на нее!
Наконец и я встаю. Небрежно бросив на белую скатерть несколько крупных банкнот, я следую за Настенькой в своем белом костюме, в белых поскрипывающих туфлях, белая бабочка… Франт! Весь в белом… К слову сказать, в белом костюме я чувствую себя как никогда легким, упругим, молодым, даже красивым.
Вдруг взвивается музыка – прощальные звуки саксофона. Я им благодарен.
В машине, по пути домой, Настенька долго молчит, а затем, уточнив время, говорит, что ей еще хотелось бы заскочить на полчасика к нашим новым знакомым. Мы только вчера познакомились на пляже, и она обещала.
– Как думаешь, не поздно уже?
Наносить визиты в столь позднее время, я считаю, вещь решительно из ряда вон выходящая, но не осмеливаюсь сказать об этом вслух.
– Если они еще не спят…
А вот и тоннель. Еще десять-двенадцать минут – и мы дома. Благополучно добравшись и удостоверившись, что в окне новых знакомых света нет, мы идем к себе, молча пьем холодный лимонад и снимаем наши праздничные одежды. Я любуюсь ловкими движениями Настеньки и, не сдержавшись, наливаю себе фужер вина.
– Тебе налить?
Настенька отказывается, а я выпиваю с удовольствием. И уже через минуту смотрю на нее блестящими глазками… Как же я ее люблю! Мне так нужно ее присутствие, ее глаза, волосы, кожа… Она так необходима мне, чтобы сносить все тяготы жизни. А Настеньке, по-моему, с каждой минутой становится все тоскливее, все грустнее. Что ее так заботит? Я жду, пока она примет душ, забираюсь и сам под воду, чтобы освежить свое потное тело, и когда босиком, совсем голый, подкрадываюсь к Настеньке, она уже спит. Не притворяется же она.
Утром я едва успеваю сбегать в магазин и приготовить яичницу с ломтиками колбасы и жареным луком, даже кофе сварить, и уже слышу раздраженный голосок Настеньки:
– Можешь ты не греметь крышками?..
Я же для тебя стараюсь. Правда, по утрам в постели она пьет только кофе, но я ведь не могу терпеть голод до обеда. Кое-чем на ходу я уже перекусил и теперь несу Настеньке кофе.
– Прошу…
– Я еще хочу поспать…
Я стою в ожидании и уже было поворачиваюсь, чтобы уйти…
– Знаешь, что мне снилось?
– Я только горелку выключу, молоко убежит.
– Не убежит, послушай…
– Оно вот-вот закипит.
Настенька огорчена. Она капризно кривит губки. Когда я снова вхожу в нашу спаленку с тарелкой в руке, чтобы завтракать рядом с Настенькой, она уже сидит у зеркала. Кофе стоит на столике, куда я его поставил, нетронутый. Что случилось? Куда Настенька так торопится?
– На море, куда же еще…
Я сажусь на стул, ем свою яичницу, молчу.
– Ты можешь есть с закрытым ртом?
Она почему-то нервничает. Я могу позавтракать и в кухне.
На почти безлюдном пляже (это не Ялта!) Настеньке некому демонстрировать свой новый чересчур открытый купальник. Даже наши соседи не пришли еще на море. Вода, правда, не очень теплая. Я готов на руках нести Настеньку в воду, но она ей кажется недостаточно прозрачной. Как назло, сегодня в море словно вселился бес. Оно и недостаточно теплое, и не прозрачное, да и волна иногда набегает такая, что полностью скрывает наш камень. Усилился ветер…
– Андрей, очисть мне, пожалуйста, персик.
Я чищу. Нужно какое-то время не напоминать Настеньке о себе, стараться выполнять все ее просьбы, покориться ей, и все снова станет на свое место. Я хочу приучить ее к мысли о Семене, мне это необходимо, как воздух, ведь без ее участия в моем романе я обречен на неудачу.
– Пожалуйста.
– Осторожно! Ты же видишь, с него капает.
Я бросаю камешки в воду, выжидаю.
– Когда мы снова поедем в Ялту?
– В четверг, – отвечаю я, – а хочешь – в субботу.
– Сегодня.
– Хорошо, сегодня, – произношу я и решаю напомнить ей о Семене. По-моему, момент вполне благоприятный.
– Знаешь, а я успел побывать у Семена дома.
– У кого побывать?
– У Семена. Я тебе не рассказывал? У хромого…
– Хромой, кривой, горбатый… Где ты их находишь? И что прикажешь делать с твоим Семеном? На кой он мне?
Какие у нее зеленые глаза, когда высвечены светом моря!
– Он живет один, как отшельник. За городом, в замке…
– Где живет?..
– У него старинный особняк за кирпичным забором…
– И пес на цепи…
– Ага…
Настенька улыбается. Я так люблю ее улыбку, ее острые белые зубки.
– Дай мне еще персик.
– Ладно…
– Открыл бы лучше частный кабинет или клинику.
– Ладно…
Нужно как-нибудь свозить Настеньку к Семену, удивить ее. Эта идея приходит мне в голову, когда Настенька лежит на надувном матрасе, вдруг оглянувшись, произносит:
– Андрей, я купальник сниму?..
Теперь озираюсь я. Персик остается неочищенным, я лепечу:
– Ну что ты, Настенька…
– Разве у меня некрасивая грудь?
Конечно же, она решила меня только испытать.
– Держи, – произношу я и подаю ей персик.
– Я не хочу, ешь сам.
После обеда Настенька отказывается от поездки в Ялту, а вечером, когда мы смотрим телевизор, снова умирает от скуки.
– Форос – это такая дыра… Некуда пойти…
Я молчу, соглашаюсь, потягивая пиво из бутылки и жую копченую мойвочку. Можно было бы пойти в ресторан санатория, но нельзя же каждый вечер… Цены сейчас просто бешеные. Я не мот, не какой-то транжир. И из всех горестей нашего времени самое для меня мучительное – моя бедность.
Одолевают мрачные мысли, от которых не так-то легко избавиться, и начинаешь сам себя ненавидеть. Но я и не скуп. Иногда можно себе позволить и пошиковать. Какую удачную летнюю накидку мы купили Настеньке в Ялте! Шелковую, легкую, дымчато-сиреневую. Совсем прозрачную… Гонконг! Особенно мне нравятся груди Настеньки под этой накидкой, два прелестных, переполненных неземной зрелой тяжестью атласных мешочка. Этакие бурдючки с молодым пьянящим вином. Живительные ключи желания, влагу которых я готов пить не отрываясь. Когда Настенька встает, эта умопомрачительно прозрачная, легкая, как облачко, попона едва прикрывает ее ягодицы, открывая такие точеные ножки, каких не сыскать ни в одном французском журнале. А чего стоит ее талия! Настенька и сама себе нравится. Она то и дело встает и, прыгая козочкой, несется зачем-то в кухню, а через секунду назад, ветреная лань. И каждый раз смотрится в зеркало. Ей нравится жить вот так, на лету.
Я жую мойву.
– Андрей, я тебе нравлюсь?
Воображаю, сколь восхитительна и привлекательна Настенька была бы, появись она в этом наряде вчера в ресторане. От этих ловеласов не было бы отбою. Да разве мало их было вчера!
– Ты оставишь когда-нибудь свою тюльку?!
– Хоть сейчас. Сию же секунду. А что случилось?
– Андрей, ты невыносим. Посмотри, на кого ты похож. И все это благодаря твоему пиву…
А, собственно, на кого я похож? На самого себя. Я собираю в газету останки мойвы, допиваю пиво… Что нужно?
– Да ничего не нужно… Выключи ты этот телевизор, скучища какая.
Я вытираю руки газетой.
– Пойди вымой, от них же несет…
Поздно ночью, когда моя Настенька, намаявшись от скуки, уже спит, я тихонечко сползаю с кровати (это уже входит в привычку), секунду-другую любуюсь ею, освещенною золотисто-зеленой луной, и прикрываю простынкой. Шлепаю босиком в кухню. Мне нужно написать хоть строчку, хоть полстрочки, слово… Пока я не могу вообразить себе ничего прекраснее удачного абзаца и всецело подчиняю себя власти творчества.
Суббота – святой, божий день. Всю ночь я как проклятый писал. Вдруг пришло озарение. Три дня и три ночи кряду я обдумывал главу и вот… Меня вдруг прорвало. Как прекрасно клеятся друг к дружке слова, какие обороты, сколько юмора… И это рассказывая о Семене. Я представляю себе, как этот неуклюжий хромой вдруг мило улыбается женщине, становится беспредельно галантным, бесконечно чувственным… Вот он дарит ей розы, корзину роз…
– Андрей, ну ты скоро?
