Он походя бросил осеннюю фразочку о том, как быстро проходят дни, точно они куда-то проваливаются — так легче казалось узнать о существенном.
— А, кстати, кем вы, Ксаночка, будете?
Она сказала:
— А кем дадут.
Он понял, что тема эта больная, но все же осторожно спросил, чем занята она сейчас.
Она сказала — ничем особенным и говорить об этом скучно. Ушла с одной дурацкой работы, ищет другую, а чем она лучше? Похаживает в вечернюю школу, «нерегулярно», никак не развяжется, да если и кончит — толк невелик. Проще сказать, тоска зеленая.
— Здесь у меня нет перспективы.
— В Москву не стремитесь?
Она поморщилась.
— Нет, не стремлюсь. Что мне там делать? Таких, как я, там рупь за ведро.
Греков покачал головой.
— Не ваши слова.
— А чьи же еще?
— Не ваши. Вы себе цену знаете.
Она сказала:
— Знаю, конечно. Думаете, совсем беспородная? Я, Жека, профессорская дочь. Что, не похожа?
— Ну почему же? — пробормотал он неуверенно.
— Не притворяйтесь, вежливый Жека, — сказала Ксана. — Я не похожа. И никаких переживаний. Мать — медсестра, а папа — профессор.
Женечка Греков сказал:
— Я понял. Житейское дело. Служебный роман.
— Нет, Жекочка, вы не угадали. Он был археолог, в земле копался. Он находился в командировке, совсем как вы, и поймал здесь вирус. А может быть, вирус его поймал. В общем, лежал профессор в больничке и в благодарность за заботу взял да слепил медсестре ребеночка. Тут и командировка кончилась.
— Вы, что же, с ним после не познакомились?
Она, словно нехотя, сказала:
— Мать у меня гордая женщина. А я — в нее. Но, может, когда-нибудь… Охота сказать ему два словечка.
Она коснулась пальцем горбинки и неожиданно рассмеялась:
— На память оставил.
Греков сказал:
— А вам — к лицу.
— На самом деле?
— Профиль маркизы.
— Спасибо, Жекочка. Очень вы вежливый. Удивительно даже — с такой вашей вежливостью и целы еще.
— Я — друг народа, — сказал он, стараясь попасть ей в тон. — Ему на меня обижаться не за что.
Она снисходительно протянула:
— С народом дружбу вести нельзя. Народ у нас щетинкой зарос. И по характеру — недоверчивый. Поэтому, Жека, не расслабляйтесь.
— А вы — суровая.
— Я — внимательная.
Он так и не сумел разобраться — сочувствует или остерегает?
— Мы уже близко. Не устали? — спросила Ксана.
— Совсем не устал.
Унылое пространство иссякло. Теперь их с обеих сторон обступали высокорослые дома пыльного охряного цвета.
— Микрорайон, — сказала Ксана, — здесь больше заводские живут.
— Скучно им, должно быть, тут жить, — буркнул, не удержавшись, Женечка. — Хоть бы покрасили эти стены.
— Где же им жить? — откликнулась Ксана. — Если завод и кормит и поит.
И вновь усмехнулась:
— Больше поит.
Справа возник тощий лесок.
— Вот и зеленое наконец, — обрадованно заметил Греков.
Она улыбнулась:
— По лесу соскучились? Это наш Минаевский лес. В Заречье, где вы вчера прогуливались, — Казачий, а с этого краю — Минаевский.
Напомнила, что за ним послеживают. Народ у нас щетинкой зарос. Не расслабляйтесь, совет по делу.
Однако он скрыл свою досаду. Лишь показал глазами на лес:
— Мало чего от него осталось.
Она согласилась:
— Уж это точно. Всего ощипали, как повар — птицу. Привыкли хватать что рядом лежит. Вода и деревья умнее нас. Чувствуют, что беда приближается. Шла я недавно по бережку. Ветла-великанша жмется к реке просто изо всех своих сил. Не потому, что в пойме разборчива, — она у воды защиты ищет. Боятся нас. Мы их напугали. И землю, и зверя, и волну.
То смутное, тоскливое чувство, которое поселила дорога, теперь переросло в раздражение. Лес-то могли бы и пощадить! Еще одной тайной стало меньше. Поставили коробки домов, на островках, среди узких просек жмутся березки и старые липы, словно оставленные случайно, по чьей-то забывчивости и недосмотру. На дальней опушке Греков увидел вытянутое одноэтажное здание, чем-то похожее на ангар. К нему примыкало плохо ухоженное, кочковатое футбольное поле с воротами без положенных сеток.
Женечка снова не удержался:
— И что, здесь играют?
Ксана сказала:
— Конечно, играют. Желающих много.
— А что там за дом?
— Это спортбаза. Туда нам и надо. Вот и пришли.
Женечка скучно оглядел сбитые по углам крылечки, точно зарывшиеся в песок, облупленные, немытые стены, изгвазданные всякой мазней. Ксана, как будто что-то услышав, сухо сказала:
— Зато — свое.
Едва они отворили дверь, на них обрушился чей-то вопль. Греков не сразу сообразил, что это включенный магнитофон. Потом донесся ломкий басок:
— Гузном не верти. Вытянись в рыбку. Сколько же раз тебе говорить?
Женечка повернулся на голос. От шатких скрипучих половиц старательно отжимался подросток в застиранной майке с пятнами пота, в брюках, заправленных в ботинки, которые были перехвачены толстыми длинными шнурками. На вид ему было лет пятнадцать, может быть, даже годом меньше. Детские выпяченные губы, наголо выскобленная голова. Над ним возвышался хмурый атлет в черной рубашке, черных брюках, в ботинках, таких же, как у подростка, — они доходили почти до колен. Только шнурки на них были белые.
— Ровно теперь? — спросил подросток. Рваное сбитое дыхание делало его речь неразборчивой.
— Тепло, — небрежно бросил атлет. — Когда хорошо — не скажу, что плохо. Всё. Отпусти мослы на волю.
У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.
— Валька, выключи свою музыку, — крикнула Ксана. — Гости у нас.
— Ах, извините, — пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая свою ладошку, представился:
— Валя.
Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда — уже подошел, улыбаясь, Арефий.
— Добро пожаловать. Мы вас ждем.
Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.
Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.
Арефий сказал:
— Это Димон.
Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: «Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой».
— Что слушаете? — спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.
— Бена Вебстера. Чайку не хотите?
— Пожалуй, нет.
Атлет усмехнулся:
— У нас он в почете. После занятий — всегда чаепитие. Закон. Особенно — если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?
Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:
— Евгений.
Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке — в черной рубашке. Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.
— Толик, — сказал он.
— Руки помыл? — осведомился Матвей с подозрением.
— Не маленький, — обиделся Толик.
Арефий хозяйски сказал:
— Присаживайтесь. Не Лужники, но зато — свое.
«Свое». Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:
— Вам отдали в собственность?
— Фактически, — рассмеялся Арефий. — Пока Димон на правах коменданта.
— Базу поставили на ремонт. Начали — бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, — сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. — Народ здесь активный больше, чем надо.
— Мы вас хотели в кафе пригласить, — сказал Арефий. — Но передумали. И хорошо, что передумали.
— В кафе получилось Ге Ка Че Пе, — грустно вздохнула Валентина.
Ксана недовольно сказала:
— Ты говори с ним по-человечески.
— Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.
— Спасибо, если так, — сказал Женечка. — Это приятно. Очень польщен.
— Тает во рту! — восхитилась Валя. — Прямо московская ментура. Только они такие воспитанные. «Пройдемте, госпожа проститутка».
— Совсем захвалите, — сказал Женечка. — А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.
— Так и было, — сухо сказал Арефий. — Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.
— Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.
— Это не имеет значения, — сказал Арефий. — У вас к нам вопросы?
Греков кивнул.
— Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только — каждый сам за себя. — Греков посмотрел на Арефия. — Вы, например… ваше дело — рифмы.
