Лёгкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.
— Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!
— Да когда же всё это кончится! — восклицает Сонька, и впервые в её голосе раздражение. — Это дурдом какой-то! Как надоело!
Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:
— Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!
— Ура! Научилась!
Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.
Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас — через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съёмного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.
— А может её Сара на самом деле зовут? — говорит Ленка. — Она же «с» не выговаривает.
— Нет, — отвечаю. — Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит чёрный.
Кара, Кара Зе Блэк, беспечный вестник судьбы, именно в этот миг, когда тоска охватила наши пьяные головы, подошло твоё время.
Она планирует над комнатой, делает пару шагов до Толькиных картин, приставленных в углу, и, оглядывая их одним глазом, выклёвывает из пластилина сушки, которыми Толька украсил последнее полотно. Сильным клювом Кара бьёт сушки об пол и глотает кусочки. И — как в кино — в этот же момент раскрывается дверь и является наш загулявший Толька.
Я думала, он начнёт орать из-за картины. Но он начал орать другое.
— Узнаю тебя, Сульфат Мелюков! — Топая, Толька прыгнул в комнату. Кара крякнула и оказалась на шкафу. — Какими судьбами, мой ангел?
— Ты о ком?
— Сульфат, миленький, вылезай. — Толька рыскал под роялем. — А, я знаю, ты превратился сам в свою птицу, старый ты фокусник и алкаш! Я-то думал, ты давно где-то сдох, а ты вот как — феникс из пепла!
— Ты о ком, Толька!
— О Мелюкове, Сейфуль Ибрагимовиче. Вы разве не помните — он сидел на Арбате у зоомагазина со своей ручной сворой, вороной и обезьяной, они зарабатывали ему на хлеб и на водку, а он был рад и травил байки про Тамерлана.
Мы оцепенели. Мы узнали, мы хорошо помнили странного пропойцу, засевшего одно время на Арбате. Обезьяна плясала, а ворона тянула билетики счастья. С ними можно было сделать фото. Потом он пропал. Арбат изменился. Оттуда исчезли уличные музыканты, хиппи, стало много дорогой еды и псевдосоветских реликвий. Мы перестали ходить на Арбат.
Но вот я вижу её на нашем шкафу, и ты ли это, Кара, таращила на Арбате недобрый свой глаз на прохожих?
— А она говорить умеет, — сообщила Ленка, и Толька так и взвился с остаповским блеском в глазах.
— Да это золотая жила! Как же вы смеете держать открытыми окна? Ведь это клад, Клондайк, а вы готовы спустить золото вместе с песком.
— Кара по-тюркски — чёрный, — всё ещё соображаю я. — Неужели та самая… Толик, а может, вернуть? На что он жить будет?
— Ты умопомрачительно бестолкова, Мелкая! Мелюкова больше нет, и глупо надеяться на встречу. Завтра на Арбат пойдём мы, и мы будем знать судьбу каждого, кто положит нам с тобою полтинник.
Он полез закрывать окно.
— Это будет не просто Кара, это Кара Зе Блэк, вещая птица, потомок воронов Тауэра! — вдохновенный бред овладел Толькой. — Я сам, рискуя жизнью, лазил в гнездо, чтобы выкрасть яйцо и воспитать эту пташку! Она же с моих рук мясо ела!
Чтобы открыть-закрыть окно в нашей комнате, надо сделать много движений, в первую очередь, убрать всё с широкого подоконника, а потом подвинуть рояль, который мешает створкам. И вот он делал всё это, а до меня постепенно доходило. И, дойдя, стало мыслью и криком:
— Не дам! — Толька даже не обернулся. — Я не дам тебе это сделать! Она прилетела ко мне, она искала дружбы, а ты снова хочешь её продавать!
— Мелкая, я знал, что ты умопомрачительно сентиментально, но не до такой же степени.
Я прыгала и хватала его за руки.
— Прекрати! Оно специально открыто. Это выход для Кары. Рома сказал, что ей нельзя тут оставаться. Это её последний день здесь.
— Ромыч не будет против, если мы с ним поделимся, — он сбрасывал меня с рук, как воду.
— Тебе что, денег не хватает?
— Мне интереса в жизни не хватает.
— Да какой ты шут! Мот! Я не дам тебе мучить Кару.
Мы таскали друг друга вперёд-назад, от окна к окну, а Кара всё видела, всё понимала, а после прыгнула со шкафа на подоконник. Толька замер.
— Не дыши, Мелкая, — он заслонил меня от Кары широкой спиной.
— Лети, лети, Карочка, — прыгала я из-за его плеча. — Лети, девочка! Нечего тебе больше тут…
— Молчи, Мелкая…
Толька делал медленные шаги, но Кара была к нему равнодушна. Она рассеянно клюнула «Жизнь животных», потом глянула на Тольку и вдруг, резко наклоняясь, будто выпадая вперёд, крикнула ему в лицо:
— Прощай, революция!
Толька обомлел и замер. А Кара прошлась по подоконнику, шагнула на рояль, клюнула под корень Сашкин перец, срубила, потрепала и бросила в окно. Толька сделал выпад, раскрывая руки, но Кара прыгнула к потолку, задела лампочку, которая висит здесь на шнуре, она качнулась, разбилась и полетела на нас осколками. Свет померк, и в резких сумерках я увидела, как скользнула тень Кары на фоне синего неба и зелёных июньских тополей.
— Мелкая дура, — сказал Толька без эмоций, стряхивая лёгкие стёклышки со своей головы. Тёмно-синее вечернее небо заполнило нашу комнату.
В дверь постучали, и заглянул Сашка, зовя меня на вечерний выгул утюга, но его голос увяз в сумерках, и он всё понял.
— Улетела, да.
— С твоим перцем, — сообщила Ленка.
Что можно сказать на это? Что сказать, что ответить тебе, Якиманка, если только не бросить тебя на твою судьбу, как ты бросаешь всех нас. И вот мы ушли, я, Сорокин и наш старый коммунский утюг, большой и тяжелый, с запекшимися на подошве остатками лёгких материй. Нам было странно, мы молчали и смотрели в небо, и тень смутных предчувствий летала над нами, как память о Каре.
Мы долго гуляли, мы дошли до Красной площади, дошли до Арбата, мы гуляли по бульварам, и были уже смутные рассветные сумерки, когда повстречали мы Грана, и Гран нас позвал на Восток. И мы почти согласились. Мы сказали только, что немного подумаем. Но о чём было нам думать, если оба мы знали, что привела нас к Грану Кара Зе Блэк. Ибо это её тень, как показалось нам обоим, скользнула на скамью, а когда мы подбежали, её не было, там сидел Гран. Но ни я, ни Сорокин не признались друг другу, что видели.
Мы возвращаемся в коммуну, но наша комната ещё спит чистым сном. Нет только Ромы-Джа. Окно распахнуто, и, сонные, мои соседи кутаются в свои одеяла как могут крепче.
Я сажусь на подоконник и смотрю на мокрый от поливалок асфальт, на детскую площадку и газон, по которому уже гуляют собаки с хозяевами. Ко мне подсаживается Ленка и тоже спускает ноги вниз. Она зевает, её глаза ещё узки со сна, а белые волосы мохнаты, и как же мне свежо и радостно сидеть с такою Ленкой рядом!
— Ну чё, неактуально больше, — говорит она, отдирает табличку и кидает её, как бумеранг. «Запасной выход» крутится несколько раз и плоско падает во двор. Я улыбаюсь, я вспоминаю, что в десять у нас с Сашкой встреча с Граном и что до этого я хочу собрать рюкзак, и чувствую себя так, будто раскрываю крылья, толкаюсь от подоконника и оставляю навсегда позади распахнутое окно Якиманки, взрастившего нас коммунского рая.
— Жизнь — это движение без остановок, — сказал Гран, и лето моё взорвалось и понеслось так, что остановки мне только снились.
Была Якиманка — и скрылась в смоге Москвы Якиманка, был Сашка Сорокин — и остался позади Сашка Сорокин, стоило только мне заявить, что идти я хочу с Граном, странным и неизвестным Граном — отсюда и впредь, на Восток. Такого стопа ещё у меня не было, такого лёгкого, спонтанного, стремительного и страстно-устремлённого к одному ему, Грану ведомой, в бесконечности мерцающей цели.
— Всегда смотри им в глаза и говори про себя: «Стоп!», — учил он и щурился на горизонт.
Гран — ветер, Гран — странник, он похож на флибустьера в чёрной бандане и с мохнатой бородой. Кожа его любит солнце, глаза его любят дали, и кто может открыть, что у него на уме?
— И что, помогает?
Гран — учитель, он готов учить птиц в зарослях, солнечные лучи, воды речки. Может быть, поэтому он на дороге: дорога любит тех, кто знает, что несёт с собой. А что несёшь ты, приятель, кроме светлого своего, вечного одиночества?
— Что значит — помогает? Ты передаёшь им свою команду. Для них эта команда звучит как: «Стоп».
Я учусь у него. Впитываю каждое слово и жест. Через сутки у меня его походка, через трое — его манера ухмыляться и одобрительно молчать тогда, когда на Якиманке сказали бы: «Круто! Клёво!» — звенящим от восторга голосом. Чему он меня научит — видит бог и все добрые его посланники, но вокруг Грана — сила, и она захватила меня с самого первого мига. И если кто-то может подумать, что он вдруг остановится и пустит корни, то я первая не захочу такого Грана знать.
