Искусство соблазнения – очень тонкая вещь. Если вы, конечно, не обладаете даром исключительной сексапильности: в таком случае соблазнить – как не фиг делать. И нам сильно повезло, что Барри был сексапилен, поскольку оба мы располагали, мягко скажем, минимальным опытом соблазнения. Мы остановились на таком плане действий:
Выясняем, где паркуется миссис Мамфорд. Всю неделю, каждый день после уроков Барри, эротично прислонившись к ближайшей стене, с вожделением во взоре наблюдает, как она садится в машину и отчаливает домой. Потом он двое суток не появляется. Она, понятно, удивляется, куда Барри подевался, и тут он, прихрамывая, подваливает к ней, говорит, что поранил ногу, и просит подбросить его в Стэнмор (где она живет). На безлюдном участке А41 Барри внезапно орет: «Остановите! Остановите машину! Меня укачало».
Она тормозит на ближайшей стоянке. Барри глубоко дышит, словно ему больно. Затем, не сказав ни слова, перебирается с пассажирского сиденья на заднее. «Пожалуйста, – говорит он, – прошу вас, у меня раскалывается голова. О, как больно! Вы не помассируете мне виски?»
Миссис Мамфорд садится на заднее сиденье и массирует Барри виски. Через несколько минут Барри говорит, что ему несколько лучше, и предлагает помассировать виски ей. Потом спрашивает, не болят ли у нее груди, и предлагает помассировать заодно и их.
На следующем этапе, когда он поймет, что она возбуждается, он должен отпустить ее сиськи и заорать: «О черт! Низ живота опять заболел! Вы мне его не помассируете?»
И уж после этого он должен оказаться во влаге и тепле.
Я понимаю, может, это и не самый изощренный план на свете. Актер из Барри никудышный, поэтому замечательно уже то, что она согласилась его подвезти, не говоря уже о том, что в итоге он ее трахнул прямо в машине на А41.
Что лишний раз показывает нам, как важны для любовной жизни красивое лицо и идеальное телосложение.
Я должен сделать небольшое признание. Строго говоря, я тут был не стопроцентно точен. Я не вру, ничего – не волнуйтесь – я просто... заполняю некоторые пробелы – делаю все, что в моих скромных силах, дабы компенсировать определенные дыры в моих данных.
Кроме того, никто не знает точно, что произошло, потому что Барри тайны не раскрывал. Но они определенно целовались. Определенно. Как минимум. А один человек видел их вместе в пабе неподалеку от Барнета.
Хотя кусок про машину я придумал, слухи распространялись, так что это вполне могло быть правдой – все этому верили.
Ну, не все. Пока эта байка была мифом шестого класса. Вроде той, про тусовку в медицинской школе, когда на дне чаши для пунша нашли пенис. Из тех баек, что выслушиваешь, говоришь «вот же хренотень», а через десять минут ловишь себя на том, что пересказываешь ее как чистейшую правду.
Ну и, – ладно, ладно, признаю, – вся та фигня насчет девчонок-кеглей на автобусной остановке – пожалуй, это совсем чуточку преувеличение. Но Барри действительно переспал с кучей девчонок – уж это абсолютная, стопроцентная правда, клянусь.
Проблема с трах-байкой про Барри и миссис Мамфорд на стоянке вот в чем: совершенно точного подтверждения ей не имелось, и при передаче через восьмые или девятые руки история звучала не совсем убедительно. Впрочем, появись чуть более надежные сведения, они облетели бы школу в момент.
Не думайте, что я распускал слухи. Я не какой-нибудь там злодей и никогда им не был. Если вы решили, что я завидовал Барри, потому что у него бесконечное чувственное блаженство, а я без всякого секса тащусь к экзаменам повышенного уровня, то вы всё перевернули вверх тормашками. Он был мой друг, и я за него радовался. Я не завистлив. Я не смогу почувствовать горечь, даже если очень постараюсь. Я не чувствовал горечи. Только не я и только не горечь. Нет, кто угодно, только не я. И не горечь. Я не хотел, чтобы эта байка разошлась. Просто забавы ради рассказал паре людей, – я и не думал, что мне поверят, – а они помчались трепаться кому ни попадя. Я ужасно на них злился.
Я дружил не только с Барри. По-прежнему имелась кучка приятелей, с которыми я общался с первого класса, главным образом флегматичные евреи со Столичной линии да еще вкрапления странных азиатов и китайцев, и все это разбавлено парочкой богатых хэмпстедцев. В середине шестого класса мы делали то же, что и всегда: болтали в обеденный перерыв, слоняясь по школьной территории, а каждый субботний вечер встречались в Вест-Энде и отправлялись в кино и в зал игральных автоматов. Обеденная тусовка состояла из семи человек, но по субботам съеживалась до трех: Дэйва, Гонг-Бая и меня.
Не слишком весело, но, в общем, приемлемо для человека моего возраста с чахлой половой жизнью.
Когда мы только начали таким вот образом гулять, было довольно круто. До сих пор помню, как однажды на каникулах в третьем классе наше трио отправилось на первый в жизни фильм для детей старше восьми. Мы так перепугались, увидев кассиршу, и так удивились, когда нас впустили: нам и в голову не пришло, что фильм может оказаться еще страшнее кассы. Мы пошли в «Одеон – под Мраморной Аркой», а поскольку был понедельник, середина дня, в зале мы сидели почти совсем одни. Жутковато само по себе, но мы, все из себя такие храбрые, прошагали на первый ряд, и над нами вырос громадный экран.
Оттуда даже титры казались зловещими. Фильм назывался «Муха», и когда Джефф Голдблум, красный, безволосый и чешуйчатый, прыгнул сквозь стену операционной посреди кошмара его девушки про личинок и аборт, мы вскочили с мест и ринулись к выходу. Фильм досматривали уже из правой половины заднего ряда, ужасно травмированные, и тряслись, пока у нас не рассосался клинически опасный вброс адреналина.
Может, в тринадцать лет это и было клево, но к семнадцати потеряло шик. Что, правда, не имело особого значения, потому что мы все равно непрерывно смеялись. Кроме того, я почти добрался до девятого уровня «Немезиды» в зале «Развлекалава» на Олд-Комптон-стрит и дал себе клятву, что, как только займу первое место в списке победителей «Немезиды», смогу с полным правом сообщить менеджеру, что последние две гласные в его названии должны быть «о».
(Вообще-то, наверное, менеджер и сам знал, только не хотел, чтобы его зал игральных автоматов назывался, как бар с караоке.)
Но уже в самом начале шестого класса старая дружба дала трещину, потому что Дэйв послал на фиг нашу круговерть светской жизни у игральных автоматов Сохо – ради союза с Нилом Котари.
Когда один из самых близких друзей посылает тебя куда подальше и от твоей общественной жизни остаются одни ошметки, – это уже плохо. Но если мне кто и был по-настоящему противен, так это Нил Котари. Такой козел. До четвертого класса его звали Анил, он был тощий и робкий, а потом внезапно занялся бодибилдингом, сменил имя и стал тусоваться с регбистами. Их доверие он завоевывал так. Ездил в школу вместе со Школьным Зверем и сопровождал его в ближайший магазин на углу. Там Нил покупал какие-то сласти, а потом орал: «Фуууууууууу, как тут воняет! Чем это тут воняет? Ты чувствуешь? Это что, пакистанцем воняет? Фуууууу!»
Определить расовую принадлежность самого Нила Школьный Зверь был не в состоянии, и после недели походов в газетные киоски Кингсбери репутация Нила замерла на отметке «неплохой типчик», и он превратился в мальчика на побегушках при команде – чуть ли не первый азиат, влившийся в их ряды.
Мой приятель Дэйв, напротив, с регбистами не тусовался и все боролся за место на территории неплохих типчиков. Но он довольно неплохо ладил с Нилом еще в те дни, когда тот был индийцем, и сумел вновь завоевать его доверие, став главным школьным специалистом по хип-хопу. Вместе с еще одним парнем по имени Эрик – в шестнадцать лет тот уже лысел, а после пятого класса чуть не вылетел из школы, когда его застукали со словарем Коллинза на коленях во время экзамена по немецкому, – так вот, теперь они втроем все обеденные перерывы проводили в пансионе Дженнингза, декламируя стихи Гроссмейстера Флэша[13], читая труды о граффити в метро и упражняясь в верчении на головах.
Трудно припомнить зрелище более печальное: два недоразвитых еврея и один бывший азиат сидят в классе закрытой частной школы «зеленого пояса», притворяются черными детьми из гетто, а у самих все волосы в мастике для пола. И все же вот до чего докатился мой друг Дэйв. Весь пятый класс он ухитрялся вести двойную жизнь: днем – гангста-рэппер, вечером – приличный белый мальчик, которому нечем заняться, кроме электронных игр. Но в шестом классе все же послал меня на фиг и стал полноценным негритосом.
Трое семнадцатилетних парней в кино по субботам – унылое зрелище. Двое – просто унизительное. К концу первого семестра шестого класса уровень моей общественной жизни достиг низшей отметки. Полагаю, этот рекорд не будет побит лет до восьмидесяти.
