— Иной раз и почище бываете, — усмехнулся Вольдемар.
— Ну, знаешь!.. Ты, выходит, кроме развеселеньких журнальчиков, еще и политическую писанину исправно почитываешь! — Калев как с цепи сорвался. — Да еще за чистую монету принимаешь! Видал ваши газетенки. И чем эфир засоряете, слыхал, и…
— Где это ты видел такие газеты? — усомнился было Волли.
— Да уж видел! На совещания приглашают, где такие вопросы обсуждаются, — выстрелил Калев Пилль. Нам необходимо быть бдительными! Приезжают разные паршивцы, а потом строчат свои пасквили! — Тут Калеву сделалось неловко — все это звучало по-детски. Так похваляется староста класса, побывав на закрытом собрании в учительской. И вообще, с чего это он голос повысил? Разве на гостей кричат?
И действительно, Волли и впрямь сник. А может, подействовали жара и выпивка — во всяком случае, он поднялся, сказал, что пойдет глотнуть воздуху, и заковылял к дверям, багровый и скрюченный. И снова Калев Пилль пожалел его. Поднялся и вышел вслед за школьным приятелем.
Просыпалась зимняя ночь. С темного неба безмолвно опадали редкие хлопья снега. Баня стояла на взгорье, а внизу расстилались спокойные, отливающие синевой снежные долины. Приятели чувствовали себя вознесенными. А для полноты счастья вдоль шоссе заскользили, позванивая бубенчиком, едва угадываемые сани.
Вольдемар Сяэск вздохнул. И в том, что вздох этот вырвался из самого сердца, сомневаться не приходилось. Он смотрел на Калева снизу вверх — маленький, сухощавый, пучеглазый мужичонка, а гляди-ка, и такой, оказывается, умеет чувствовать, потому что с горькой завистью и грустью у него вырвалось:
— Да, Эстония…
За эти слова Калев все ему простил. И что-то подкатило вдруг к горлу: насколько же он, Калев, богаче и счастливее бывшего приятеля.
Помолчали.
— Тебе что, худо? — теперь Калев был согласен хоть на руках нести Вольдемара обратно в баню.
— Да нет, отлегло.
Воротившись в баню, Вольдемар тут же принял какую-то таблетку.
Роскошный интерьер и ожидавший их коньяк живо рассеяли умиление, и Калев уже лукаво спросил:
— Да ты, никак, наркоман?
— Ulkus duodenici — язва двенадцатиперстной, — сообщил Вольдемар, — а таблетка вроде соды. Он сразу почувствовал себя лучше, подлил коньяку и запил нарзаном.
— Этим нарзаном хорошо запивать, в нем, кажется, есть что-то щёлочное. — Он изучал этикетку, складывая русские буквы в слова. Калев ждал, когда Волли пройдется насчет русского, однако нет, промолчал — очевидно, объявлялось перемирие, по крайней мере, по острым политическим вопросам.
— Теперь мы говорим «щелочное», — поправил Калев и снова поймал себя на том, что разглядывает прелестную голубоглазую греховодницу: в этой зачумленной книжонке она была единственной, от которой не воротило, наоборот, она даже нравилась.
— Моногамия — оно конечно, но… — засмеялся Вольдемар, проследив за его взглядом.
Коньяк разгорячил Калеву кровь, и внезапно он решил, что разыгрывать апостола морали — тоже нелепо. Пусть не считают эстонцев оскопленными пуританами:
— Если честно, супругу свою я, конечно, выше всех ставлю, но ведь от греха даже папа римский не застрахован. Случалось, конечно, не без того, у меня и работа такая: все время с людьми.
— Хе-хе, — захихикал Вольдемар Сяэск, на этот раз вполне уважительно, — я тебя совсем было в ханжи определил… Ясное дело, когда ты эти свои проповеди читаешь, возможностей-то хоть отбавляй. Все тебе в рот глядят, а уж бывалый мужик разом смекнет, кто как смотрит.
— Ну, не совсем так, — вильнул Калев, — но…
— …но где-то рядом, — закончил Волли.
Калев не перечил: если для старины Вольдемара это вопрос жизни и по нему он судит о мужском достоинстве, то пусть себе думает, как хочет!
— То-то, да еще выводок старшеклассниц в придачу, ты же сказал, что ведешь у них уроки. Где это?
— Да в поселке, у нас тут профтехучилище — портних готовим. Но я там не на ставке, я… — Калев хотел подробней остановиться на своей полуслучайной педагогической деятельности, но подробности однокашника не интересовали.
— Белошвейки, белошвеечки, что и говорить! — потер он руки.
Чего ради любовные интрижки так волнуют пожилого человека? — думал Калев. Или у него с этим делом швах? Он глянул на Вольдемара — хиловат, прямо скажем, а в остальном мужчина как мужчина.
— Ты небось и экзамены у них принимаешь?
— Если ты думаешь, что таким образом я использую свое служебное положение, то ошибаешься, — снова вспылил Калев. Но рассердился он потому, что припомнил — с ним случилось как раз обратное — использовать попытались его, Калева Пилля.
Пару лет назад на майском вечере — и увы, перед самыми экзаменами — его принялась осаждать темноволосая девчушка: все время приглашала на дамские танцы, и Калев как человек воспитанный, в свою очередь, тоже подходил к ней. Это была очень привлекательная, похожая на цыганку Пирет Семененко. Прическа под мальчика ей очень шла, но головка этой милой кнопки была непробиваемо пуста, казалось, абсолютно невозможным вдолбить туда даже самые элементарные истины. Головка эта была создана для чего угодно, только не для учебы. Калев, к примеру, с удовольствием погладил бы эту головку, каемочку стриженых волос на шее, непременно тыльной стороной ладони, и «против шерстки».
Во время очередного танца девушка вдруг захромала, при этом маленький глянцевый зубик так мило прикусил нижнюю губку. Поблескивающий, крошечный, какой-то очень живой зуб. Девушка пожаловалась, что в туфле вылез гвоздь. Калев предложил свою помощь и пригласил Пирет в учительскую.
У нее была маленькая ножка, для эстонки (правда, эстонкой девушка была, очевидно, только наполовину) просто крошечная. Она застенчиво протянула Калеву поношенный башмачок. Он был совсем чуточку расхлябан и еще хранил тепло ноги. Калев подумал о мизерной стипендии — эти девушки подчас картошку на воде жарят, только бы выкроить на тряпки и туфли, — и в нем пробудилась какая-то отеческая нежность к этой малышке. Пирет, пока он чинил туфлю, доверчиво опиралась на его плечо, стоя на одной ноге, прислонясь к его плечу, и вдруг, едва не потеряв равновесие, оперлась другой рукой о стену, точнее, о выключатель. Тьма. Калев и опомниться не успел, как девчушка повисла у него на шее. От нее пахло приторно-сладкими, явно дешевыми, но дурманящими духами, их заглушал резкий, головокружительный запах дикого зверька — запах пота, в классе Пирет Семененко слыла довольно неряшливой. Мог ли Калев Пилль не поцеловать ее?! Это был долгий-долгий поцелуй, маленький живой зубик прикусил губу Калева…
Да, такими, вернее, таким был единственный опыт общения Калева Пилля с девушками из училища. Этот опыт еще долго терзал ему сердце, потому-то он злился теперь на Волли. Однако желчное его молчание не затянулось: на «Хеннеси» — дурманную голову история с Пирет уже не казалась такой маетной. Как знать, может, он даже нравился девушке.
— Ох, славные были девчата, — произнес он мечтательно и неожиданно для себя самого. А Волли подхихикнул, любуясь им, словно подручный колдуна самим князем тьмы.
Застолье продолжалось. Сколько всего они еще наговорили, Калев и не упомнит, от ерша из благородного коньяка и простецкого пива все смазалось, словно они крутились на карусели. Вольдемар маялся желудком и без конца глотал таблетки. Странным образом он вроде бы и не пьянел. В конце концов, Калев заказал в поселке такси — в этой фешенебельной бане был даже телефон — и непременно захотел показать давнему приятелю места, связанные с общими воспоминаниями детства. Хотя бы настолько, насколько позволял снег. Он растрогался и сочувствовал подпольному адвокату-космополиту.
Они гоняли по поселку, время от времени вылезали из машины и пели «Росла у нас березка» и еще о том, как женщина преклонных лет организовала у себя проживание некоего домашнего животного, которое, ослушавшись ивыказав свой непокорный нрав, успокоилось в желудках злобных хищников, оставив безутешной хозяйке лишь некоторые части своего тела.
Не было забыто и большое колесо, которое знай катилось по дороге, а чтобы репертуар не вышел чересчур аполитичным, сочный баритон Калева Пилля познакомил эмигранта ис современной классикой: с песней о женитьбе робкого бригадира и озорной полькой «Эту лодку строил я не как-нибудь…», основной проблемой которой являются, как известно, мелкие противоречия неантагонистического характера, возникающие между двумя влюбленными, — отличной бригадиршей-скотницей и передовым рыбаком. Вольдемару Сяэску очень понравились и эти песни.
У гостя была замечательная камера, которой можно было фотографировать даже ночью, и он заснял их вечер на нескольких пленках. Калев сфотографировался не только там, где прошло их детство, но ина лестнице райсовета, и на фоне профтехучилища, где когда-то некая Пирет, которая уже давно и, наверное, небезуспешно трудится закройщицей, выказала неблаговидный интерес к преподавателю много старше себя.
