Повисло противное молчание. Потом немец все же сказал:
– Блаженный Августин называл такое состояние души “libertas major” – иррациональное своеволие, самообожествление как иррациональный корень зла. И это отнюдь не фидеизм, как вы изволили выразиться. Вы называете себя гидом русского народа. Я вам уже сказал, что змей, искусивший Еву, тоже был на свой лад гидом.
Борзиков озлился:
– Змей был дьяволом, а я нет, и это вам хорошо известно.
Рюбецаль пожал высокими плечами:
– О нет, ползучий гад, каковым и был змей, нисколько не являлся дьяволом. Орудием разве что. Мне кажется иногда, что вы неправильно понимаете себя, свой путь и свою задачу.
Вдруг Борзиков, не отвечая, пустил слезу и обратился к Константину, похоже, желая изменить тему разговора, вызвать к себе жалость, тем самым замять свою оплошность:
– Только мама моя могла бы меня понять и утешить, но она в могилке лежит, вы бы договорились с каким-нибудь мастером по надгробиям, пусть надпись поставит. Я вам буду признателен, а то я мучаюсь, как она там без меня в русской земле лежит.
– А сколько это стоит?
– Да я вам как-нибудь отдам. Вряд ли и дорого. Адресок кладбища я вам пошлю.
– А ты сам помнишь? – спросила Алена. – Ты ведь и в Москве у нее за пятнадцать лет ни разу не был.
– Вот и стыдно мне, Аленушка, виноват я перед мамочкой. Да нет, вы можете ничего не делать, кто она вам! А я тогда сам пойду, пешком пойду, через границу на пузе переползу, пусть меня арестуют, изобьют, в ГБ потащат. Вот только темные ночи установятся, и пойду.
Котомку на плечи, глядишь, за бродяжку, бомжа безродного примут.
Интеллигенция у нас подлая, рада на кухне поговорить, а реальной помощи никто не окажет. Нет, я сам, всё – сам.
Супруга махнула рукой:
– Хорошо, Вова. Как хочешь, так и сделаешь, ты у меня все можешь. Но не забывай, что ты с этим господином подписал весьма важный для твоего здоровья и жизни договор. Поэтому прошу тебя, не забывай о договоре. Такую бумагу люди хорошо, если раз в жизни подписывают.
Но Борзиков словно ошалел. Он мотал головой, потом вскочил и снял со стены раньше не замеченную Костей балалайку. Присел на край стула и забормотал плачущим голосом:
– Даже Ванька Каин любил эту песню. Она обо всех нас, гонимых русских странниках. Вот послушайте.
И все таким же жалобным голосом запел, перебирая струны:
Породила меня матушка,
Породила да сударыня,
В зеленом-то саду гуляючи,
Что под грушею под зеленою,
Что под яблонью под кудрявою,
Что на травушке, на муравушке,
На цветочках на лазоревых.
Пеленала да меня матушка
Во пеленочки во камчатые,
Во свивальни во шелковые.
Берегла-то меня матушка
Что от ветру и от вихорю,
Что пустила меня матушка
На чужу дальну сторонушку.
Сторона ль ты моя, сторонушка,
Сторона ль моя незнакомая,
Что не сам-то я на тебя зашел,
Что не добрый конь меня завез,
Занесла меня кручинушка,
Что кручинушка великая,
Служба грозная государева,
Прыткость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.
Отбросил балалайку и рухнул в кресло, закрыв руками лицо. Фон
Рюбецаль, однако, не отставал:
– Но если бы не было этих кухонных интеллигентов, из тех, что читали ваши книги, кто бы оказал вам духовную поддержку?
В ответ Борзиков презрительно фыркнул, понимая, что каши уже с гостем не сваришь, и нарываясь на скандал:
– Очнитесь! Вы что, оскорбить меня хотите? Я – жених, которого ждет истомившаяся русская культура, я ей открою глаза на прежнего любовника – распадающийся Запад. А вы очнитесь, очнитесь, да!
– Господин Борзиков, я не терял сознания. Я не должен очнуться! – И добавил по-немецки: – Рюбецаль накажет насмешника. – В его голосе прозвучало недовольство и даже угроза.
Тогда диссидентский генерал поступил как царский русский генерал из анекдотов, то есть выкинул штуку. Незамысловатое деревенское хамство. Повернувшись к гостям задом и слегка выпятив эту часть тела, он громко и раскатисто пустил газы. Потом побежал и скрылся в другой комнате. Казус случился. Но хозяйка как ни в чем не бывало предложила чай. Жизнь с гением приучила ее к разным неожиданностям.
Однако хотелось не чаю, а встать и уйти. Что немец и сделал, очень церемонно поцеловав руку жене Борзикова и не пожелав проститься с хозяином, заметив только, что он вынужден будет внести кое-какие коррективы в их договор. Хозяйка просила не обращать внимания на выходку гения. Но Рюбецаль только фыркнул, сказав, что о гениальности господина Борзикова ему все известно, что пункт о гениальности тоже входит в их договор, что он помнит героизм и страдания господина Борзикова и именно поэтому попытается поработать над его исправлением. Он ушел, суровый, сумрачный и непреклонный, как горная скала.
А следом минут через десять отправился и Костя, не знавший, куда девать глаза. Как он ни отнекивался, гений все же пошел его провожать.
– Они бы хотели меня в бомжа превратить! Эти западники! Еще превратят – увидите!
Держа на поводке чау-чау, он довел Костю до U-Bahn’а, снабдил как гостеприимный хозяин билетами, о которых тот не позаботился, думая, что сможет их везде купить. Но билеты продавались либо в автоматах, либо в киосках. Автоматов на этой станции не было. Киосков тоже. Так что завершающий жест Борзикова оказался вполне дружелюбным. Но слова при этом были очень странные. Проводив Костю до платформы и остановив на краю, он вдруг, когда вдали показался поезд, произнес:
– Удобное место для преступления. Высокая платформа. Я бы мог вас плечом толкнуть – и концы в воду. А то вы слишком много про меня узнали. Но, быть может, вы и пригодитесь. Людьми разбрасываться нельзя. Лучше приезжайте еще – побеседуем без посторонних. И Алене, кажется, вы понравились. Она вас совсем за своего приняла. Это у нее редко.
Не надо было соглашаться. Но Костю странно влекла Алена, а к
Борзикову почтения он больше не испытывал. Про второй свой приезд он не любил вспоминать. Тогда его оставили ночевать в нижнем полуподвальном этаже. И чуть Борзиков уснул, она пришла к нему, очень распаленная. Костя проснулся от прикосновения гладкого женского тела и пробежки по его плечу и руке быстрых и нежных пальчиков. Он со сна потянулся к ней, прижал к себе, попытался подмять ее под себя. Но она выскользнула, зашептала, что должна хранить верность мужу, но очень хочет Костю, а потому предлагает компромисс. “Ведь есть и другие способы любви”, – шепнула она.
Потом была такая же вторая ночь, а днем разговоры с Борзиковым, а потом третья, когда в самый патетический момент дверь открылась и заглянул Борзиков, но ничего не сказал, вышел. После этого прошло совсем немного времени, и Костя понял, что потерял свои мужские способности. Алена высосала всю его мужскую силу. Так что жена в конце концов его оставила. И года три до встречи с Фроги он ни с кем ничего не мог. Да и с Фроги поначалу боялся. Как собака Павлова, он развил условный рефлекс и реагировал только на определенные ласки.
Это было ужасно. Но Фроги умела и так, и эдак, и вернула ему былую уверенность и мужественность.
И больше, конечно, Костя великому диссиденту не звонил и не гостевал у него. Кто-то говорил, что Борзиков поругался со своими издателями и переехал в Люксембург. Но наиболее осведомленные утверждали, что он в Англии, которая славна тем, что никого никому никогда не выдавала (разве что евреев арабам-палестинцам да казаков Сталину), а уж для русских беглецов, от Герцена до Ленина, и вовсе раем была, поскольку Россия всегда казалась главной опасностью для английских интересов.
Глава 5
КАЛЕЙДОСКОП, ИЛИ ПОТОК СОЗНАНИЯ
Борзиков первым заметил Константина – в тот самый момент, когда охранник водил железоискателем по сумке и по телу вошедшего. Наконец процедура закончилась. Коренев не сел за стол, хотя там были свободные места, а притулился на одном из стульев у стены. Хотя стоявшие на столе бутылки с минеральной водой, соком, пепси, стеклянные бокалы для напитков и соблазняли его, он решил перетерпеть.
Борзиков злился. Странное ощущение надвигающегося провала охватило его. Но он поборется. Он справится, хотя крайне неприятно, что его кинули. Надо собраться, уйти в себя, дать простор своим мыслям. Он позволил себе думать обо всем и ни о чем, но все же прежде всего о себе. Когда он в советское время работал в Институте философии, терся там такой философский журналист Левка Помадов, который как-то по пьяни изложил Борзикову свою теорию калейдоскопа. Как жизнь меняет свои узоры, момент – и ты в другом месте, другой компании, с другой женой. Жизнь каждого человека есть калейдоскоп, только не все это понимают. А то сколько бы картинок из своей жизни и жизни исторической могли бы увидеть. Теория калейдоскопа, как понял еще тогда Борзиков, указывает шанс на возможность моментального исторического изменения страны. Вот и он из малоизвестного доктора наук стал знаменитым на весь мир. А самое главное, в этих изменениях он совсем не старел. Даже – страшно сказать – молодел.
