А оттуда несется свистящее веселье. Сверкая саблями и лампасами, на помосте отплясывает Кубанский казачий ансамбль.
“Ну, недотепы! Кого прислали? И куда? У них же такая аллергия на казацкие лампасы – век не вытравить!”
Зажегся найти руководителя ансамбля, но Егор в нетерпении тянет в кафе.
Направляемся к зонтам с краснеющими позывными “Кока-колы”, а со сцены догоняет:
Ка-ли-на,
Раз, два, три, четыре,
Чернявая дивчина
В саду ягоды рвала!
Достают сваливающиеся без предупреждения гости.
Обычно я уматываю в какое-нибудь воеводство, предоставляя гостеприимные хлопоты Ларисе.
Случаются исключения.
Безмерно обрадовался, узнав голос Михаила Владимировича.
– Это пан Друзенко или все-таки товарищ? – весело кричал он.
– Вы откуда звоните?
– Из Варшавы, дорогой, из Варшавы.
Как приехал? Конечно, по приглашению. Конечно, родственника. Очень дальнего. Живет в Радоме…
Вот турист неугомонный! Без ступней – и ничего: садится в “Москвич” с рулевым управлением и – через Украину, Белоруссию, через границу, которая на замке, и таможню со своими делами, а дальше – по польским автострадам.
– Ты в Радоме был? – спрашивает лучший в мире учитель словесности.
Нам уютно на кухне, хотя жена упорно гонит в гостиную.
– Бывал. На телефонном заводе.
– Заводе телефонных аппаратов, – по-учительски поправляет Михаил
Владимирович. – Там… неспокойно.
– Да нет, вроде тихо.
– А ты слышал о комитетах защиты рабочих?
Конечно слышал! Диссиденты придумали. Помогают семьям тех, кто попал в тюрьму после забастовок. А толку-то!
Выходим на лоджию.
Внизу напряженно гудит рондо.
– Как ты вообще – живешь? Здесь? – почему-то шепотом спрашивает дорогой гость.
Я тяну с ответом.
– Не можешь сказать?
– Во-первых, не живу, а нахожусь. Во-вторых, мало что знаю. Еще меньше – понимаю. Возьмите этот перекресток. Знаете, как называются улицы? Одна – Свентокшиская. В честь Святого Креста. Другая – имени
Мархлевского. Был такой большевик и поляк.
– Знаю, – кивает Михаил Владимирович и вздыхает.
…Со временем все станет на свои места. Улицу Мархлевского отменят.
Переименуют в аллею Иоанна Павла II.
На рассвете нас поднял будильник.
Занималось воскресенье. Варшава посапывала во сне. Две машины, приклеившись, миновали центр и устремились к Брестскому шоссе.
Я притормозил там, где год назад мы с Ларьком некстати столкнулись с лесниками.
– Домой-то когда?
– Не от меня зависит.
– А хочется?
– Даже не знаю.
Я долго стоял на обочине, глядя вслед “Москвичу” со знаком ручного управления на стекле.
Хотел было поискать могилу Барона, но передумал.
Десантник рассказал забавный анекдот.
Здесь умеют их рассказывать.
Стало руководство народной Польши замечать, что руководители среднего звена рано отдают концы: отказывает сердечная мышца.
Поручили ученым выяснить – проверить на белых мышах.
Через месяц звонят, говорят: приезжайте, выяснили.
Приезжают: Герек, Ярошевич…
Смотрят – два ящика. И там, и там – мыши. Но в одном – бегают, а во втором – лапками кверху.
– Вы что, – спрашивает Герек, – этих кормили, а этих нет?
– Совершенно одинаковый рацион.
– Может, с воздухом что?
– Один и тот же воздух.
– Температура?
– Везде двадцать градусов.
– Почему же эти бегают, а эти…
– Тем, которые уже не бегают, каждый день по два раза кота показывали.
Легнице.
Столица польской меди. И – группы наших войск.
Странно: идешь по польскому городу, видишь польские костелы, дома, польские вывески, и вдруг – по-русски: “Военная книга”.
Как в Чите.
Ура! Или – черт побери? В Варшаву пожаловал Алексеев.
Я опасался, не сорвусь ли в роли адъютанта. Она мне – как серпом…
Обошлось: Главный особо не загружал.
Я сопровождал его по кабинетам и даже переводчиком бывал.
Всюду Алексеев непременно задавал один вопрос. Видно, в Москве посоветовали.
– Насколько опасны ваши диссиденты?
– Что вы, пан-товарищ! – весело отвечали ему. – Какая опасность!
Сколько их? Ну, сто, двести. О чем вы говорите? Мы их потому и не трогаем. Иногда задерживаем и… выпускаем. Чтоб на Западе не шумели.
Лето началось со скандальчика. А он – с чего? Правильно: в корпункте затрезвонил телефон.
Иногда мне кажется, что флюиды, излучаемые человеком на другом конце провода, предопределяют тональность звонка: то воркует, то заливается в нетерпении, то бьет в набат.
На этот раз из трубки рвалось раздражение.
– Дупак говорит, – услышал я и приглушенно хохотнул.
– Чему вы смеетесь?
– Извините, это не к вам.
Не объяснять же, что с такой фамилией в Польшу лучше не заворачивать. “Дупа” означает место пониже спины. Употребляется с великим удовольствием и звучит в самых замысловатых комбинациях.
Гражданин с рискованной фамилией брал быка за рога:
– Юрий Петрович спрашивает, где наши журналисты.
– Какой Юрий Петрович?
– Вы корреспондент или нет? Не знаете, что в Варшаву “Таганка” приехала?
– Конечно, конечно. – Я сообразил, что речь о Любимове.
– Я директор театра, а Юрий Петрович интересуется, почему наши журналисты не приходят на спектакли, не берут интервью.
– Извините, но почему вы об этом меня спрашиваете?
– Вы же парторг журналистов!
– Не понял. Вы хотите, чтобы я по партийной линии обязал коллег являться на спектакли?
Гастроли “Таганки” ажиотажа не вызвали.
После своих режиссеров-затейников авангард Любимова показался полякам наивным.
Без привычного аншлага Маэстро занервничал.
Высоцкий хворал в Париже. Любимов уговорил его приехать.
“Гамлета” сыграли при полном аншлаге.
Зрители были в восторге.
Оксанка кричала “браво”.
Высоцкий бессчетно выходил с поклонами.
Я впервые видел его так близко.
Подумал: “Какое измученное лицо!”
Высоцкому оставалось чуть больше месяца.
Хотя – с какой стороны смотреть…
Тягостные сцены в мясном магазине, который называют
“дипломатическим”. Там отовариваются работающие в Варшаве иностранцы.
В обычных магазинах с мясом, колбасой – перебои. Выбросят – тут же очереди.
В “дипломатическом” – глаза разбегаются: шинка, вырезка, карбонад, ветчина, корейка, охотничьи колбаски.
Впускают строго по пропускам.
Бывает, кто-нибудь из “аборигенов” пытается проникнуть. Давка у двери, крики.
Выходишь с набитой сумкой – на тебя смотрят так, как будто ты не купил, а украл.
Вчера у входа меня остановила старушка.
– Пан сюда? – спрашивает.
Так и не стал я похожим на иностранца.
– Проше пана, у меня внук заболел. Не купите полкило телятины?
– Может, еще что-нибудь?
Испугалась:
– Нет-нет, только телятины. Полкило…
С 1 июля повысили цены на мясные продукты.
В воздухе пахнет грозой.
Газеты молчат. Ходят слухи, что пошла волна забастовок.
В конце июля я, как и все варшавские “совки”, навострился в отпуск.
– Уезжаешь? В такое время! – удивляется прилипчивый Бернар. – Ведь забастовки!
Молчу с видом перегруженного информацией знатока.
– Ты, Толья, – француз не унимается, – как Герек!
– Это почему?
– Тот тоже в Москву уехал. На Олимпиаду. Болельщик…
Очищенная перед Играми от всего, что плохо лежит, и от всех, кто плохо выглядит, Москва напоминает коммунальную квартиру, ставшую после ремонта отдельной: простор, чистота, достаток.
Не хочется верить, что схлынут завещанные бароном Кубертеном страсти, улетит ласковый Мишка и все вернется на круги своя: очереди, темнота, грязь, злость…
Семейство разделилось по интересам.
Лариса (подвижница!) занялась ремонтом квартиры.
Мне в месткоме дали три путевки на Рижское взморье.
Дом отдыха в Юрмале ненавязчивым сервисом напоминает туристскую базу. Одна отрада для ребят – море.
Утром Оксана, глядя, как я бреюсь, неожиданно попросила:
– Пап, оставь усы. Интересно, какие они у тебя.
К концу отпуска над губой выросла хохлацкая, загибающаяся книзу, полоска.
Дочь в восторге:
– И ходи в них!
– Последнее слово за мамой.
Вечера я просиживал в холле, уткнувшись в телевизионные новости.
Утром – по дороге на пляж – покупал органы печати.
Ни экран, ни газетные полосы сведений о временно покинутой стране пребывания не сообщали.
Была братская Польша – и пропала.
Греясь на милосердном солнышке, я НЕ ЗНАЛ…
…что Анна Валентинович уже уподобилась Аннушке из “Мастера и
Маргариты”. Правда, та пролила масло на рельсы, а пани Анна добавила его в огонь, украв… воск.
Серьезные революции начинаются с пустяков.
Администрация Гданьской верфи давно конфликтовала с Анной
Валентинович, крановщицей, бывшей ударницей, а теперь – активисткой подпольного профсоюза.
