Эдит смотрела на его глаза, волосы, на сломанный зуб.
«Я умираю – хочу уехать из Европы, – сказал он ей. – Здесь все гибнет. Очень хочу вернуться в Америку, но мне надо скинуть сначала картины отца. Это такая проблема, честное слово».
И тут Эдит поняла, что он говорит о деньгах, ведь он беседовал с представителем нью-йоркского Музея современного искусства, только что прибывшим из Парижа, чтобы посмотреть и оценить картины Курта Уинтера. Она вдруг сообразила, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько может заплатить музей, но наверняка немного. Боже, а может, Курта Уинтера они вообще согласятся принять только как подарок?!
Ведь бывает и так, не правда ли? К тому же мама сказала: одну, максимум две картины.
Почему-то она коснулась его руки. Эта его чертова привычка оказалась заразной. Но прежде чем она успела что-либо ответить, к Северину прильнула фрау Райнер, куснула его за ухо, взяла за подбородок и сочно поцеловала прямо в губы. Эдит увидела, как скользнул внутрь ее язык. Северин не выглядел удивленным – просто прервали его беседу, но фрау Райнер бросила на Эдит такой взгляд, под которым та сникла. Она почувствовала себя девчонкой. Да уж, подруга матери. И Эдит выпалила:
«Я весь вечер смотрю на ваше платье, но не могу разобраться в фасоне».
Фрау Райнер удивилась, что Эдит обратилась к ней; и, конечно, не поняла, о чем речь. Но все сказанное адресовалось Северину…
«Не Густав ли Климт придумал эту модель?» – поинтересовалась она.
На слово «Климт» фрау Райнер сделала стойку, а Эдит продолжала:
«Я хочу сказать, это вполне в его манере: блестящая позолота, и маленькие квадратики, и форма глаз, как в египетском искусстве. Но мне кажется, вы драпируетесь не так, как задумано».
Она замолчала, смущенная; раньше ей несвойственно было так вести себя.
И Северин ответил, сохраняя на лице свое мальчишеское выражение, но несколько покровительственным тоном, к которому она привыкла, имея дело с более старшими по возрасту поклонниками.
«Не хотите же вы, чтоб я в самом деле это перевел?» – спросил он и при этом улыбнулся, показав ей смешную щербинку. – Впрочем, если хотите, я переведу.
«Пожалуйста, не надо, – сказала она. И в порыве откровенности добавила: – Просто я подумала, она слишком стара для вас».
Это произвело на него впечатление. Тогда он впервые сильно смутился. Она почувствовала себя неловко и едва не сказала: мне-то что до этого?
Домой они ехали, набившись в одно такси. Фрау Райнер сидела у Северина на коленях; дважды она принималась лизать его ухо. Эдит зажали между ними и то ли Зиваном, то ли Васо – она так и не научилась их различать.
Эдит они высадили у гостиницы.
«Ah, Geld», – сказала фрау Райнер, глядя на здание гостиницы. Познаний Эдит в немецком оказалось достаточно, чтобы понять слово «деньги».
«Ну, вы знаете, каковы они, эти музеи современного искусства», – сказал Северин по-английски.
Это он сказал для Эдит, не для фрау Райнер, так что Эдит поняла: ему ясно, что у нее деньги есть. Может, и в идее Музея современного искусства он усматривает что-то смешное?
Она чувствовала себя прескверно. Но когда она выползала из машины – при этом один из борцов, как телохранитель, придерживал распахнутую дверцу машины, – Северин поднял фрау Райнер со своих колен, водрузил ее на сиденье, обошел вокруг машины и сказал Эдит:
«Я с вами согласен. И буду ждать вас у Бельведера в десять».
Он так быстро пожал ей руку, что она не успела ответить рукопожатием, и немедленно вскочил обратно в машину. Борцы-ветераны что-то кричали ей хором, но она, уже войдя в холл гостиницы и отразившись в двадцати обрамленных золотом зеркалах, вдруг засомневалась, что имел в виду Северин Уинтер, согласившись с ней. Платье фрау Райнер? Или что она стара для него? Эдит прошла в свой номер и залезла в ванну. Она злилась на себя. Она была явно не в своей тарелке и поэтому вела себя неестественно. Она решила, что все они очень странные люди, жители большого города, которые, как написала ее мать, «так и не приняли всерьез двадцатый век». Точное замечание. Однажды я спросил Северина, не воспринимает ли он так называемую сексуальную свободу как вывих. «Я весь двадцатый век воспринимаю как вывих», – сказал он. И сверкнул на меня дыркой от выбитого зуба. Он никогда не говорил всерьез!
Прежде чем лечь спать, Эдит просмотрела все свои тряпки, пытаясь выбрать, что же надеть завтра в Бельведер. И тут разозлилась еще больше: никогда она так долго не мучилась, выбирая наряд. Лежа в кровати, она наблюдала, как по потолку проносятся огни, пробиваясь через высокие окна и плотные складки густо-бежевых гардин. Зачем я так часто хожу в черном? – размышляла она. Прежде чем уснуть, она подумала: хорошо бы завтра Северин Уинтер не надел в Бельведер свою ужасную куртку с буквой.
Все-таки мне довелось увидеть эту куртку. К тому времени, как Утч и я познакомились с Северином, он из нее уже вырос. В буквальном смысле. Я полагал, что куртку давно выбросили или упрятали куда-то подальше. Однажды, когда мы сидели на ступеньках нашего дома, на тротуаре появилась Эдит и села между нами. Северин очень переживает «из-за всего этого», сказала она. Мы с Утч как раз говорили о том же. Вот и Эдит тревожилась по поводу «всего этого». Мы знали, что Северин несчастлив, но прямо причины он не объяснял, и мы сразу не разобрались, наши отношения были для всех еще внове.
– Я думаю, надо поговорить, – сказала Эдит. – Нам всем четверым, вместе.
Мы сидели на ступеньках и ждали Северина. Он отвозил дочек к кому-то в гости поиграть. Наших детей тоже дома не было. Стояла ранняя весна, и было довольно прохладно.
– А Северин не против такого разговора? – спросила Утч у Эдит.
– В любом случае поговорить мы должны, – сказала Эдит.
Вот так мы сидели и ждали. Северин остановил машину прямо перед нами, заглушил мотор и посмотрел на нас троих, устроившихся на ступеньках. На лице его была ухмылка. Я поймал себя на том, что держу за руку и Эдит и Утч. Он сидел в машине, улыбаясь будто в объектив фотоаппарата, а когда вышел и направился к нам – я почувствовал, как напряглась рука Эдит. Вот тогда-то я и увидел его в этой чертовой куртке с буквой. Рукава еле закрывают локти, а сама куртка едва доходит до пояса. Футболка, джинсы, кроссовки – все было привычным, превратилось чуть ли не в униформу, но куртку я никогда раньше не видел, хоть и знал о ней. Даже проклятая погода в тот день была точно такой, как тогда в Вене!
Северин не успел подойти к крыльцу. Эдит спрыгнула и подбежала к нему, когда он еще стоял у машины.
– Где ты ее нашел? – крикнула она, ухватившись за куртку.
Лицо ее было обращено к нему, так что мы не могли видеть, рада она или рассержена. Она дернула его за рукав, потом обняла. Затем, я думаю, он слегка подтолкнул ее к машине, а может, она шагнула к машине сама и он просто поддержал ее под локоть. Она села на место пассажира, точно в профиль к нам, так что по ее лицу я ничего не понял. Северин вскочил на место водителя и торопливо помахал нам. По-моему, в нашу сторону он при этом не смотрел.
– Потом! – крикнул он.
Эдит даже не пошевелилась, и они уехали.
– Северин редко уступает водительское место, – после сказала Эдит.
– Что же ты об этом думаешь? – спросил я.
И Эдит сказала:
– Я с самого начала считала, что он очень хороший водитель.
Верный приверженец прошлого, Северин Уинтер вдруг откопал свою старую куртку с буквой и украл у нас нашу сцену прежде, чем мы смогли ее разыграть.
3. Итоги разведки: Утч
(весовая категория 134 фунта)
9 июля 1945 года союзники оккупировали и четвертовали город. Американцы и англичане заграбастали лучшие жилые кварталы, французы прибрали к рукам рынки и районы лучших магазинов, а русские, у которых были далеко идущие реалистические планы, обосновались на рабочих окраинах и в центре города, поближе к посольствам и правительственным зданиям. Каждый из присутствующих на этом великом пиршестве проявил свои специфические вкусовые пристрастия.
Все знают, что русские не смогли потрудиться в Вене так, как они потрудились в Берлине; но не все, возможно, знают, как они старались. В шестнадцати из двадцати одного района города во главе полицейских управлений встали коммунисты – какое-то русское чудо. За десять лет оккупации не менее одной трети антисоветски настроенных горожан просто пропали без вести. Возможно, они не различали, где чья зона, забрели не туда и потерялись. Так или иначе, но канцлер Фигл вынужден был признать: «Ничего другого нам не остается, кроме как написать против длинного списка имен „пропали без вести“. Еще большее чудо.
Если только ты не коммунист или не имеешь особых склонностей к стрельбе и насилию, ты никогда не захочешь жить в советской зоне. Судьба Утч была предопределена. Семи лет от роду, у нее уже появилась причина вступить в коммунистическую партию; пусть ее страж, капитан Кудашвили, и не кажется героем многим добропорядочным жительницам Айхбюхля, но Утч он спас. Он не был отцом, но он выступил в роли повивальной бабки и помог корове родить ее.
