Он покачал головой:
— Я видел, как ты зажигала свечу. Дай я тебя обниму.
— Мне нравятся свечи, — сказала она. — Они так красиво горят!
Он пропустил ее волосы между пальцами:
— Тебя привлекает их слабый трепещущий свет, их зыбкость и недолговечность. Я это понимаю.
— Я должна тебе кое в чем сознаться, — сказала она. — У меня легкая форма пиромании. Но я в тот раз не собиралась поджигать церковь, просто хотела посмотреть на пламя. Меня приятно возбуждает его вид.
Он рассмеялся и поцеловал ее.
— Успокойся, — сказал он. — Успокойся, любовь моя.
Пробудившись утром, он мигом осознал две вещи. Первая: что она от него ушла. Вторая: что по его простыням расползается пламя.
Он не продолжил движение по Риджент-стрит, а свернул налево, прошел под колоннадой церкви, скользнув плечом по чувственной округлости колонны, и очутился среди магазинчиков, тянувшихся рядами вдоль Райдинг-Хаус-стрит и Литл-Тичфилд-стрит, — Треслав не уставал удивляться тому, с какой непосредственностью в Лондоне чередуются разные виды культурной и коммерческой деятельности. Среди прочих здесь раньше находилась и лавка его отца — «Бернард Треслав: табачные изделия», — так что он хорошо знал этот район и мог с гордостью считать его своим. Для него тот навсегда остался связан с запахом сигар — отцовским запахом. Между тем витрины с недорогими ювелирными побрякушками, аляповатыми дамскими сумочками и кашемировыми шалями настроили его на романтический лад. Он дважды повернул направо, таким образом снова выйдя к Риджент-стрит, благо причин спешить домой не было, и остановился у витрины «Ж. П. Гивье и К°», старейшей в Англии компании по продаже и реставрации скрипок. Отец Джулиана играл на скрипке, и он же не позволил сыну освоить этот инструмент.
— От скрипки одни расстройства, — заявил он. — Забудь это всё.
— Что «всё»? — не понял Джулиан.
Бернард Треслав, лысый и прямой как палка, дохнул сигарным дымом в лицо отпрыску и ласково похлопал его по макушке.
— Забудь музыку, — пояснил он.
— Виолончель тоже нельзя?
В магазине Гивье продавались и превосходные виолончели.
— Виолончель вгонит тебя в тоску смертную еще быстрее скрипки. Лучше играй в футбол.
Но Джулиан вместо футбола пристрастился к романтической литературе и операм девятнадцатого века. Отец не одобрял и это его увлечение, хотя все книги и пластинки, которые так нравились Треславу-младшему, были им обнаружены в его же, отцовской, коллекции.
Выдав серию нравоучительных сентенций, Бернард Треслав обычно запирался в своей комнате и там играл на скрипке — под сурдинку, чтобы не подавать дурной пример семейству. Одному ли Джулиану казалось, что его отец горько плачет, водя смычком по струнам?
Вследствие такого воспитания Джулиан Треслав не освоил ни одного музыкального инструмента, о чем жалел всякий раз, проходя мимо витрины «Ж. П. Гивье и К°». Разумеется, после смерти отца он мог бы преспокойно брать уроки музыки, стоило только захотеть. Чем не пример тот же Либор, который научился играть на фортепиано, когда ему перевалило далеко за восемьдесят?
Но у Либора было для кого играть, пусть даже она покинула этот мир. Тогда как у Треслава…
Это произошло в ту самую минуту, когда он стоял у витрины, глядя на скрипки и предаваясь печальным воспоминаниям. Чьи-то пальцы вдруг впились ему в загривок — так злонамеренный бродяга хватает неосторожно вылезшего на крылечко породистого кота, чтобы потом сбыть его в притоне за бутыль дрянного пойла. Треслав вздрогнул от неожиданности и нагнул голову в попытке освободиться. Примерно так же на его месте поступил бы и пойманный кот, но только в первую ошеломительную минуту, а далее кот начал бы царапаться, кусаться и всеми прочими доступными ему средствами бороться за свою свободу. Треслав бороться не стал. Он знал этих «людей с улицы» — нищих, бездомных, отчаявшихся — и легко мог представить себя на их месте. Улица таила угрозу — и Треслав чувствовал ее, как никто другой.
Несколькими годами ранее он уже поварился в этой каше. Его в ту пору только что уволили с очередной работы, а новую он еще не нашел и посвящал большую часть времени ухаживаниям за одной красоткой с небритыми подмышками и кольцом в носу, которая работала в благотворительной организации и с которой (как считал Треслав) ему суждено было обрести счастье — или несчастье, что не суть важно, раз уж это было суждено. Чтобы быть поближе к любимой, он стал участвовать в благотворительных акциях для бездомных, составлять прошения и предъявлять претензии от их имени. Но если кто-то из них вдруг предъявлял претензии ему, у него не находилось достойного ответа. И вот теперь он также дал слабину, допустив, чтобы его прижали к витрине и обчистили как липку.
«Допустив»? Это слово непозволительно приукрашивало его роль в конфликте. Все произошло слишком быстро, и он просто не имел возможности допустить или не допустить происходящее. Он был схвачен, размазан по стеклу и выпотрошен.
Женщиной.
Но и это было еще не все.
Впоследствии, заново переживая этот эпизод, он припомнил, что грабительница с ним заговорила. Конечно, он мог ошибаться. Налет был слишком внезапным и быстротечным, чтобы отчетливо сохраниться в памяти. Он не был уверен даже насчет себя — произнес он сам что-нибудь или нет? Принял ли он все это в молчании, не пытаясь протестовать или хотя бы звать на помощь? Что же до слов, якобы произнесенных нападавшей, то они могли ему просто померещиться в смачном звуке разбиваемого о витрину носа, в хрусте хрящей или в ударах его сердца, чуть не выпрыгнувшего из груди. И тем не менее эта комбинация звуков не выходила у него из головы, пытаясь оформиться во что-нибудь вразумительное…
Наконец он пришел к выводу, что женщина крикнула: «Ах ты, жулик!» — или нечто вроде этого.
Странное обвинение, если только не предположить, что она была раньше знакома с Треславом и заимела на него зуб. Или же она имела зуб на мужчин в целом и теперь мстила за какую-то обиду первому попавшемуся представителю мужского племени.
В университете он посещал семинар «Патриархат в политике», в ходе которого неоднократно звучала фраза: «Теперь вы понимаете, каково быть женщиной». Возможно, этим возгласом она хотела выразить то же самое.
С другой стороны, фраза «ах ты, жулик!» могла прийти ему в голову просто как отражение подспудного чувства вины перед женщинами. Что, если она его опознала и потому воскликнула: «Ах, ты Джуль?!» — употребив материнское прозвище?
Однако и это нуждалось в объяснении, поскольку фраза прозвучала утвердительно, а не с интонацией удивленного узнавания.
А если она хотела показать, что знает его, и предупреждала? Типа: «Ах ты, Джуль!» — «не надейся, что я забуду твое имя и не доберусь до тебя в другой раз!»
Безусловно, за первыми словами должно было последовать какое-то продолжение. Оно и последовало, если под продолжением иметь в виду потерю им своего имущества. Но напрашивалось и продолжение фразы, — может, она собиралась назвать собственное имя, чтобы вдобавок над ним поглумиться? «Ах ты, Джуль!» — «а я Джульетта — не забудь меня, говнюк!»
Чем дольше он об этом думал, тем меньше был уверен в том, что среди произнесенных ею звуков присутствовал звук «у». То же самое касалось «л», и только звук «ж» не вызывал сомнений.
Могла она, к примеру, сказать: «Ах ты, жмот»? Но почему? Вот если бы она сначала предложила ему добровольно поделиться барахлишком, а уже после его отказа… Но ведь этого не было.
В конечном счете он так и не нашел ничего созвучного, что соответствовало бы ситуации, не требуя при этом дополнительных объяснений.
Если только ее выкрик не был тривиальным: «Ах ты, жид!»
1
— Какой у вас любимый цвет?
— Моцарт.
— А ваш знак зодиака?
— Забияка?
— Нет, я о звездах.
— Ах о звездах! Тогда Джейн Расселл.[27]
Так началось первое свидание Либора в пору его вдовства.
Свидание! Звучит смешно, если учесть его девяносто без малого и ее едва ли половину, если не треть от этого. Свидание! Но как иначе это назвать?
Имя Джейн Расселл, похоже, ничего ей не говорило. Либор не мог понять, в чем проблема: в его чешском акценте, который он так и не сумел изменить к лучшему, или в его слухе, который с годами изменился к худшему. Ему не приходило в голову, что новые поколения могут попросту забыть Джейн Расселл.
— Р-а-с-с-е-л-л, — произнес он по буквам, — Д-ж-е-й-н. С большой, красивой… — И сделал жест, каким мужчины обычно показывают объемистую женскую грудь, словно взвешивая перед собой два мешка муки.
Девушка — или молодая женщина, почти дитя в сравнении с ним, — отвела взгляд. Сама она, как заметил Либор, не могла похвастаться пышными формами и, должно быть, смутилась от его увесистого жеста. Впрочем, имей она формы, такой жест, возможно, оскорбил бы ее еще больше. Следовало бы учесть это при общении с женщиной, которая не являлась твоей женой на протяжении полувека.
