VI
Прощание с Грейс
(август 2002)
Я вновь спускаюсь в лабиринт городских улиц. Все позади. Неаполь здесь, у моих ног, и он меня укроет. Времени у меня достаточно. Тото Кулаччо, должно быть, еще воет на кладбище. Мне кажется, я его слышу. Я представляю себе, как он воздевает обрубки рук к небу. Кровь течет по рукавам. Кошки, крысы и облака спасаются бегством. Я одержал славную победу. Изуродовал урода. Я счастлив. Я прихватил с собой два его пальца. Не собирался этого делать, но теперь смогу предъявить их. Один палец для Грейс, другой для отца.
Я неторопливо спускаюсь вниз, меня овевает ночная прохлада, где-то там, на кладбище, как червяк извивается Кулаччо. Он похож на персонажей из моих ночных видений. На мерзких чудовищ, которые оживали по ночам в моем сознании, цепко держали его в своих когтях и пытались поглотить меня. Кулаччо очень похож на них. Вот уже двадцать лет я сражаюсь с ними во сне. И потому я не содрогнулся при виде искаженного болью лица Кулаччо, я к этому давно привык. Я видел и не такое. Я был там, где вопли Кулаччо показались бы жалким лепетом. Там стоит такой вой и рев, там столько уродства и ужаса, что меня до сих пор бросает в дрожь.
Неаполь кажется мне безмятежным. Красивый спящий город, убаюканный морскими волнами. Все позади. Я совершенно спокоен. Ни полиция, ни люди Кулаччо не найдут меня. Я растворюсь в переулках, я буду красться, как кот, вдоль фасадов домов. Хорошо, что я не убил Кулаччо. Он спустится в преисподнюю калекой на подкашивающихся ногах, со старческой дрожью во всем теле, с едва зарубцевавшимися культями вместо рук. И погрузится туда с моими отметинами, так что всем будет понятно, что он мой, что я сотворил это чудовище своими руками.
Машина едет по проспектам, ведущим к порту. Я дышу спокойно. Хочу увидеться с Грейс в последний раз перед отъездом. Не могу зайти в бар и обнять отца — того, который еще жив — боюсь подставить его. Но с Грейс встретиться могу. Я знаю, где найти ее. Неаполь охотно открывается передо мной, точно сказочный лес, где расступаются деревья.
Вот она, Грейс. Я сразу нашел ее, она стояла на площади дель Кармине, как обычно. Смотрю на нее с нежностью. Грейс. Моя любящая уставшая тетушка. Моя робкая мать с увядшим лицом. Ее губы начинают немного обвисать. Она слишком сильно красится. Вот уже двадцать лет она живет проституцией. За это время она изучила всю потную изнанку Неаполя, все его сладострастные стоны. Ее осыпали бранью. Насмехались над ней, над ее слишком широкими плечами, слишком низким голосом, тяжелой походкой и большими руками, но держали при себе. Даже платили, чтобы получить от нее немного любви, хотя и демонстрировали ей свою брезгливость. А Грейс улыбалась. Вот уже двадцать лет, как она грустно улыбается. Они по-своему любят ее, хотя никогда в этом не признаются. Она все про них знает, но не бросает их. До каких же лет ты, Грейс, будешь черной Мадонной неаполитанского порта? Когда-нибудь и ты превратишься в старуху с нетвердой походкой и согбенной спиной. Сколько лет прошло? А ты все такая же, размалеванная, похожая на уставшую актрису.
Я стою перед ней. Она отводит меня в сторону, чтобы мы могли спокойно поговорить. Целует, как мать своего ребенка. Я и есть ее сын, который никогда не станет похож на нее. Тот самый сын, которого у нее никогда не было.
— Что с тобой? — спрашивает она.
Я спокойно отвечаю, что собираюсь в путь. Она выглядит удивленной, но ни о чем больше не спрашивает.
— Начало положено, — говорю я.
— Чему? — спрашивает она с искренним любопытством, словно ожидая от меня какой-то детской шалости.
— Моей мести, — я вынимаю из кармана палец Кулаччо.
— Смотри, Грейс. Этим пальцем он нажал на курок. И двадцать лет прожил безнаказанным. Теперь с этим покончено. Он корчится от боли и воет, как собака.
— Господи, да что же ты с ним сделал? — в глазах ее страх.
— Я уезжаю.
И швыряю палец на землю. Я принес его не для того, чтобы отдать ей на хранение. Это не реликвия. Я просто хотел, чтобы она его увидела. И швырнул на землю, на тротуар, как клочок бумаги или никому не нужный мусор. Пусть Тото Кулаччо растащат на куски, я буду только рад. Пусть его плотью питаются городские голуби или крысы.
— Куда ты собрался? — Грейс берет меня за руку.
Я смотрю на нее с удивлением. Я думал, она догадалась.
— За отцом, — говорю.
Она внимательно вглядывается в меня. И произносит слова, которые меня очень удивляют:
— У тебя ничего не получится. Такое не повторяется.
Конечно, она не станет меня удерживать. Не сделает ничего против моих желаний, удивительно лишь то, что она меня не одобряет. Я думал, она обрадуется, что такое путешествие наконец-то мне по силам. Понадобилось двадцать лет, чтобы я на это решился. Говорить больше не о чем. Я целую ее. Нежно. Со всей нежностью, на которую способен, только так я могу проявить мою любовь к ней. Грейс. Хозяйка этого порта. Любовница всех изгоев, пропахших мочой, которые потешаются над своей жалкой жизнью.
— Есть еще один человек, который живет в аду вот уже двадцать лет.
Она говорит это в тот момент, когда наши щеки соприкасаются. Голос у нее ласковый. Я делаю шаг назад. Я удивлен. Кто это может быть?
— Твоя мать, — отвечает она без улыбки, просто очень-очень спокойно, и это ее спокойствие распространяется вокруг.
Я смотрю на нее. Наши взгляды встречаются. Она не опускает глаза. Ждет моего ответа. Я улыбаюсь.
— У меня нет другой матери, кроме тебя, — говорю я и ухожу.
VII
Бар Гарибальдо
(сентябрь 1980)
«Как я теперь вернусь домой?» — подумал Маттео, грустно возвращаясь к тому месту, где оставил машину.
Он чувствовал себя опустошенным, измученным.
— Я трус, — прошептал он, поникнув головой, — трус, и ничто меня не спасет.
Несколько минут назад он направил дуло пистолета в лицо убийцы. Несколько минут назад время остановилось, потом, сам не зная почему, он опустил руку, и мужчина метнулся за угол стремительно, как кошка, которую вспугнула разорвавшаяся петарда.
Ему бы посидеть на скамейке или на церковной паперти, чтобы потянуть время, передохнуть, восстановить силы, дождаться, когда он простит самого себя, и это липкое чувство стыда хоть немного отпустит его, но пошел дождь, надо куда-то прятаться. «Буду ездить, пока не кончится бензин», — подумал он и пошел быстрее к тому месту, где оставил машину.
В эту ночь он колесил по Неаполю, не разбирая дороги, даже не пытаясь понять, где он, куда ведет улица, по которой он едет, натыкаясь на памятник или площадь, хорошо ему знакомые, и всякий раз удивляясь, потому что он думал, что находится совсем в другом месте. Он вел машину, и Неаполь казался ему лишь чередой светофоров, загоравшихся то красным светом, то зеленым, то снова красным.
Когда уже стемнело, он вдруг, сам того не ожидая, выехал прямо к порту. И обрадовался. Здесь было грустно и тихо, как раз для него. Никаких прохожих, никакой торговли. Он опустил стекло, чтобы подышать соленым морским воздухом. Машина урчала на светофоре. Он заглушил мотор. Вокруг не было ни одного автомобиля, ему хотелось вслушаться в ночные звуки.
В этот момент перед ним появилась женщина. Он не заметил, как она подошла. Возникла словно ниоткуда, с трудом переводя дыхание. Облокотилась о дверцу машины. На мгновение он решил, что она сейчас предложит ему свои услуги: накрашенные глаза, напомаженные губы. Ночь была теплой, но она нарядилась в широкое красное пальто с воротником из искусственного меха. Он отмахнулся от нее рукой, мол, занят, пассажиров не беру, но она не обратила на это внимания.
— Отвезите меня в церковь Санта-Мария дель Пургаторио, пожалуйста… Спакканаполи[5], — голос ее показался Маттео на удивление низким.
Он хотел было сказать ей, что она не по адресу, он сейчас не работает, пусть ищет другую машину, потому что ему в эту ночь не до клиентов, не до всех тех, кто куда-то спешит, не до церквей и вообще плевать на все на свете, но она не дала ему вставить ни слова.
— Поторопитесь, я должна исповедаться, — нервно сказала она, словно дело было неотложное.
Он онемел. Четыре часа утра, мерзкий, как труп собаки на обочине квартал, а она твердит о церкви и исповеди, точно мальчишка, которому приспичило, словно не может больше держать в себе то, что хочет сказать священнику.
Не успел он опомниться, как она открыла заднюю дверцу и уселась в машину. Тогда, вместо того чтобы выгонять ее из машины силой или вступать в объяснения и говорить ей, что сегодня он никуда ее не повезет, потому что ему совсем не до работы, вместо всего этого он поудобнее устроился в кресле и нажал на газ.
Пока они ехали в полном молчании, Маттео время от времени осторожно поглядывал на нее в зеркало. Было в ней нечто странное, но что именно, он не понимал и изучал ее, словно кошка еду с незнакомым запахом.
