– Можно? – спрашивает Петворт у плотной зеленой стюардессы.
– Та, – кивает она.
Петворт встает, берет пакет из Хитроу и плащ, вытаскивает из-под сиденья портфель с лекциями, проталкивается к выходу.
– Спасибо, – говорит он стюардессе с волосами в носу. -
Всего доброго.
И вот он на трапе, смотрит на новую страну. Еще два солдата следят за тем, как спускаются пассажиры. Петворт тоже спускается, плоские подошвы его практичных ботинок входят в соприкосновение с новой исторической почвой. Он замирает, тянет носом слегка душистый воздух; солдат указывает ему на толстощекий голубой автобус. Внутри лишь несколько стальных скамеек, на них сидят усатые мужчины и старушки с кульками, пахнет хлоркой. Толпа проталкивается в автобус, небритый водитель нажимает кнопку, двери шипят и закрываются. Автобус очень медленно трогается с места и едет, подпрыгивая на плохих шинах, мимо «Илов» и «Анов», мимо военных на посту, к белому зданию и двери с надписью «ИНВАТ». Петворт, обвешанный багажом, цепляется за металлическую стойку и отупело смотрит через слабоволнистое стекло. Часть его коллег в Англии считают страну, к которой он только что прикоснулся подошвами удобных ботинок, образцом желаемого будущего, исходом, на который указывает благожелательная история; для других это беспросветный финал. Петворт считает себя человеком непредвзятым, сторонником умеренных реформ и политикой интересуется, лишь когда его сильно заденет; он избегает крайних взглядов и с легкой иронией смотрит на все общества, каждое из которых верит, будто улучшило историю. Автобус трясется, пассажиров мотает, и уже близко здание аэропорта, где Петворта должны встретить, окружить заботой, ввести в новую жизнь.
Цепляясь за стойку, он чувствует обычные неприятные ощущения в желудке, боль в ушах после самолета, всегдашнее недоумение, зачем было менять одиночество в Англии на одиночество здесь. Он снова на чужбине, в этой универсальной стране, которая полностью противоположна дому, и это ее единственное определение. Оба мира разом в ладу и в разладе. Так, просыпаясь по ночам в Бредфорде, рядом со спящей темноволосой женой, грезящей, возможно, о ком-то или о чем-то другом, он внезапно остро ощущает нелепость соития, неполноту человеческих связей, тюрьму собственности, тупую одинаковость дней, тягу к более просторному, менее четкому миру. Просыпаясь один под двуспальным одеялом в двухместном гостиничном номере, на центральной площади какого-то не совсем понятного города, где дребезжат трамваи, гремит музыка в ночных барах, а по потолку проносятся отблески фар, он чувствует, как плохо быть в чужом месте и как хорошо сейчас дома, встает, подходит к телефону, звонит по международной связи в Бредфорд, часто не дозванивается и слышит лишь гудение да щелчки бесчисленных коммутаторов. Дом и чужбина, маниакальное и депрессивное никогда не сольются, между ними таблички на непонятных языках, таможенные досмотры и личные обыски, люди с автоматами, обрывки непривычных пейзажей за слабоволнистым стеклом, огромные цистерны с надписью «COMOIL» или «БИНЬЗИНІ», магазины дьюти-фри, брошюры по технике безопасности, джин с тоником, аэропорты.
Вот и аэропорт, белый, дощатый; перед дверью с надписью «ИНВАТ» – два неподвижных синих милиционера. Некоторое время автобус стоит, не открывая дверей, пассажиры – усатые мужчины и старухи – молча сидят на своих местах; видимо, в этой культуре люди привыкли к ожиданию. Потом за стеклянной дверью появляется девушка в синей форме, на шапочке у нее написано «КОСМОПЛОТ». Она отпирает дверь с надписью «ИНВАТ», выходит, нажимает кнопку на боку автобуса, дверь шипит и открывается. Пассажиры рейса 155 авиакомпании «Комфлуг» вылезают из автобуса, проходят между двумя вооруженными милиционерами и дальше в дверь под табличкой «ИНВАТ». Внутри, как и снаружи, здание малопримечательное, стены дощатые, пол застелен вытертым линолеумом. Пахнет пылью, громко работают различные агрегаты. Какие-то семиотики изобрели систему знаков – стрелки в квадратиках, крестики в кружках, лестницы в овалах, – чтобы провести ошалелого иностранца через лабиринт перегородок и коридоров, перед которым стоит Петворт. Значительно функциональней очередной синий милиционер, который автоматом указывает пассажирам на еще одного синего милиционера у прочерченной на полу черной линии. Прилетевшие из Лондона выстраиваются в очередь – длинную, медленную, вежливую, дисциплинированную. Время от времени милиционер машет, чтобы следующий пассажир прошел вперед, к одной из занавешенных кабинок с табличкой «ИДЕНТЪНІІ».
Проходят группки зеленых стюардесс, старенький трактор тянет через зал тележки на резиновых шинах, нагруженные багажом. Дощатое здание дрожит от рева взлетающих самолетов. Ожидание затягивается, но наконец Петворт доходит до черной линии; вооруженный милиционер машет ему в сторону одной из кабинок.
Там еще два вооруженных милиционера, один без фуражки. «Пассипоти», – говорит тот, который без фуражки; второй смотрит через плечо Петворту на зеркало у него за спиной, в котором человека видно с незащищенного тыла. Петворт кладет британский паспорт в жесткой синей корочке, вместе с визой – ее выдали десять дней назад в британском консульстве страны, куда он сейчас прилетел. Каждый экземпляр снабжен печатью народной республики (Рыпъбликанп Пролыйяниіі) и убористым кириллическим текстом. На каждый экземпляр приклеена маленькая фотография Петворта с серым затравленным лицом, какое бывает, когда сидишь за шторой в вокзальной фотокабинке (немного похожей на то место, где он стоит сейчас), пытаясь (вспышка) отрегулировать табурет на нужную высоту, и слушая {вспышка), как от платформы отходит твой поезд. Двое вооруженных людей переводят взгляд с Петворта на фотографию, с фотографии на Петворта, с изображения на какую-никакую реальность и обратно. Тот, что без фуражки, смотрит на Петворта.
– Дикументи? – спрашивает он.
После самолета Петворт утратил вкус к мимолетным лингвистическим знакомствам, вербальным случайным связям, однако слова всё равно требуются.
– Профессори, – говорит он.
– А, та, прифъсории? – переспрашивает милиционер без фуражки.
– Ja, то есть та, – говорит Петворт. – Прифъсории уни-верситетии лингвистики.
Второй милиционер подается вперед.
– Дикументи? – говорит он.
Тут Петворт вспоминает другой документ: слепо отпечатанное письмо на ломаном английском, официальное приглашение от принимающей стороны, Минъстратн культуры комитетьиіі. Письмо сильно помялось в кармане, и Петворт что-то начирикал на обороте, однако милиционер без фуражки тщательно разворачивает и вдумчиво изучает бумагу.
– Кла? – спрашивает он, передавая письмо второму милиционеру.
– Та, – отвечает тот.
Первый милиционер снова берет визу и смотрит вначале на фотографию, потом на Петворта. Видимо, его лицо теперь приобрело тот же серый, затравленный вид, что и на снимке, потому что первый милиционер вырывает листок из визы, проштамповывает, один за другим, остальные экземпляры, потом просовывает паспорт и сложенное письмо сквозь щель в стекле.
– Данке, – говорит Петворт, улыбаясь тому, каким чудесным образом язык объединяет.
Он выходит из кабинки и оказывается в следующей очереди, перед следующей черной полосой на полу, следующим вооруженным милиционером и следующим рядом завешенных кабинок. Всё то же, только над кабинками таблички «ГЕЛДЪЯЫІІ». Ожидание снова долгое: очередь еле ползет. Снаружи ревут самолеты, слышно, как на крыше топочут встречающие. Нетрудно догадаться, думает Петворт, перед которым медленно приоткрываются двери языка, что означает ГЕЛДЪЯЫІІ. В стране, куда он прилетел, остро стоит проблема платежного баланса; валютные спекуляции являются здесь тягчайшим государственным преступлением. В самолете Петворту выдали документ, в который надо было внести все сведения о наличной валюте. Кроме того, документ напоминал, что обычный путешественник вправе поменять в день не более определенной суммы, и только в официальных обменных пунктах либо в филиалах государственного банка.
Он заходит в кабинку. Впереди снова стеклянная стена, за ней два синих вооруженных милиционера, один безусый и в кителе, другой без кителя и усатый. Усатый и без кителя просовывает руку через отверстие в стекле и говорит: «Дикументи?» Петворт протягивает паспорт, визу, письмо и валютную декларацию, незаполненную, поскольку расходы на его пребывание в Слаке берет на себя Минъстрата культури комитетьиіі. Усатый смотрит на пустую декларацию и передает ее тому, который в кителе.
– Гелдъяыии на? – спрашивает тот, глядя на Петворта с некоторым изумлением.
– На, гостевато, – говорит Петворт, широко разводя руками.
