С другой стороны, считалось, что у него легкая рука, которая приносит удачу. Тот, за кого Отто отправлял конверт с купонами какой-нибудь игры или акции, как правило, получал награду, но сам Отто оставался ни с чем; он отсылал сотни купонов, этикеток, решенных кроссвордов и пивных пробок, но ни разу не выиграл даже утешительного приза вроде транзистора с одним наушником, белой спортивной майки, прищепок для белья или хотя бы набора подставок для пивных кружек.
Отто не боялся тринадцатого ряда, зато боялся всего остального. Он смотрел каждый фильм ровно столько раз, сколько его показывали, не пропуская даже дневных сеансов, при этом всякий раз закрывал ладонями глаза, когда приближалась какая-нибудь «страшная» сцена.
Должен признаться, тогда я их фамилий не знал
Четырнадцатый ряд. Учащиеся средней школы. Примерно одного роста, но разного возраста.
Петрониевич. Ресавац. Станимирович.
Каждый сам по себе. Каждый особняком. Учатся в разных учебных заведениях. Сельскохозяйственный техникум. Станкостроительный техникум. Гимназия. Они даже не были знакомы.
Должен признаться, тогда их фамилий я не знал. И даже не мог предположить, что сидят они слева направо по алфавиту, то есть в том же порядке, в котором двадцать лет спустя будут перечислены в одном из списков погибших. Точно так же не знал я тогда, что каждый из них отправился в тот день в кино, не выучив одного и того же урока по истории, хотя преподаватели всех учебных заведений города предупреждали, что с завтрашнего дня начнутся опросы и выставление годовых отметок.
— Да я и так все знаю! — наверняка заявил родителям Петрониевич и шмыгнул за дверь.
— Не волнуйтесь, вечером выучу! — вероятно, торжественно пообещал своим Ресавац.
— Зубрить историю?! Я же до среды все забуду! Она начнет спрашивать в понедельник, по алфавиту. А знаете, какая она тормознутая? Мы ведь не зря зовем ее Доисторической. Никаких шансов, что за понедельник она доберется хотя бы до буквы «е», а тем более до меня! — скорее всего, убедил домашних Станимирович.
Вот так. Один за другим. Все трое, каждый по-своему, сбежали в кинотеатр «Сутьеска», чтобы посмотреть фильм, не важно, какой именно, и не сидеть над скучным заданием по истории, не предполагая, что спустя двадцать лет история подстережет их и соберет вместе еще раз.
А в пятнадцатом ряду совершенно спокойно устроилась Тршутка. В начале девяностых она уехала за границу, сменив имя и фамилию, поэтому я привожу здесь только оставшееся от нее прозвище. Тршутка всегда держалась как парень. Но это не значит, что у нее не было ухажеров. Опять же, если ей хотелось, она не стеснялась пойти в кино одна. Она была непредсказуема. Я бы не удивился, узнав, что и в тот раз она оставила своего спутника за дверью со словами: «Хочу посмотреть этот фильм. И не хочу, чтобы ты мне мешал, лапал меня и сопел в ухо. Подожди-ка меня здесь, а потом мы с тобой пообнимаемся, в темноте, на берегу Ибара...» И он остался терпеливо ждать. Два часа томительного бездействия, ухмылки прохожих и прочие неудобства — полная ерунда по сравнению даже с пятью сладостными минутами в обществе Тршутки. Жизнь иногда требует и больших жертв.
Да, Тршутка была непредсказуема и наслаждалась, соединяя несоединимое. Особенно в одежде. Например, могла стянуть у собственной бабушки (с которой жила, без родителей) прекрасно сохранившуюся шляпку (тончайший фетр «нулевка», бордовая лента из натурального шелка, все довоенного белградского качества, салон «Парижский филиал») и ее перчатки для дневных выходов (длинные, бархатные, оливкового цвета, украшенные узором из стежков) и добавить к ним единственное бабушкино ожерелье (изготовленное в ювелирной мастерской М. Т. Стефановича, серебро, позолота и кроваво-красные гематиты). Все остальное на ней было местного производства фабрики «Беко», иными словами, конфекцион из отечественной джинсовки. И несмотря на такое дикое сочетание, Тршутка во всем этом выглядела совершенно естественно.
Как-то раз Крле Рубанок, решив поиздеваться над Тршуткой, по своему обыкновению не давал ей сесть, а потом пригрозил:
— Мать моя, клянусь, еще одна попытка — и я притащу сюда свой инструмент и отчекрыжу тебе обе руки!
На что Тршутка стащила с правой руки свою, точнее бабушкину, перчатку для дневных выходов, плюнула на ладонь и ледяным тоном произнесла:
— Правда?! Ну тогда я тебе сейчас врежу!
Крле Рубанок покраснел, оскалился, потом посерьезнел и примирительно буркнул:
— Да ты чего? Ты чего, ненормальная? Мать моя, я же просто пошутил! Где этот старикан-билетер, этот Симонович? Пусть выведет из зала эту малолетнюю хулиганку!
Итак, Тршутка сидела в пятнадцатом, а шестнадцатого и семнадцатого приличные люди избегали. Из-за восемнадцатого. Там всегда располагались несколько целующихся парочек. Чиричева и Ускокович, воспитанник военно-морского училища, откомандированный в наш город на курсы автоводителей. Фазан и Христина. Цаца Капитанка и Джиджан.
Ах да, я чуть не забыл про Чеканяца. Он был намного старше тех, из восемнадцатого, и всегда приходил один, без пары. В восемнадцатом он садился потому, что ему нравилось подсматривать и подслушивать, как целуются те, кто помоложе. Он делал вид, что ему постоянно что-то мешает, вертелся туда-сюда, ерзал, почесывался, поправлял пробор, наклонялся якобы завязать шнурки, и все только для того, чтобы поглазеть, чем занимаются влюбленные.
Вообще, этот Чеканяц обожал совать нос в чужие дела. Еще когда он был ребенком, не было такой кастрюли, с которой он не снял бы крышку, такого письма или счета за электричество, которые он не вытащил бы из соседского почтового ящика палочкой от эскимо и не прочитал бы от начала до конца, такого бумажника, в который он не запустил бы глаза, стоя в очереди в кассу или к окошечку банка; что же касается газет, то даже если у него имелись свои, читал он исключительно чужие, заглядывая людям через плечо.
Чеканяца поначалу отгоняли, но так как он в силу своей «человеческой потребности» проявлял упорство, к его присутствию постепенно привыкли. Правда, как-то раз с ним «провели работу» в отделении милиции, куда его доставили по обвинению в подглядывании. Он, однако, утверждал, что не отрываясь смотрел исключительно на экран. Тем не менее ему не удалось пересказать дежурному содержание фильма, даже приблизительно, после чего тот, разозленный, изрядно поколотил его. После такого неприятного опыта Чеканяц каждый фильм смотрел по нескольку раз. И в первый внимательнейшим образом следил за действием, на самом деле не отрываясь, на всякий случай, кто его знает, не придется ли пересказывать, ну а уж потом подглядывал за кем и когда хотел.
В тот раз — за Чиричевой и Ускоковичем, воспитанником военно-морского училища; Фазаном и Христиной; Цацей Капитанкой и Джиджаном.
А теперь о них же, в той же последовательности, только подробнее.
Якорь, уютно устроившийся в гнезде из веточек лавра и оливы
Чиричева была из хорошей семьи, из медиков. И с рождения любила белый цвет. Чем белей, тем лучше. Что-то вроде семейной традиции. И вот, под действием этой традиции, ослепленная белизной, влюбилась в этого самого Ускоковича. Военно-морской флот присылал своих будущих офицеров к нам в город на курсы автовождения. Разумеется, Ускокович был затянут в безукоризненно белую форму. Сидел он так, словно аршин проглотил. С левой рукой на колене (как положено по уставу), не снимая перчатки, тоже белой, которой придерживал белую же фуражку с вышитым якорем, уютно устроившимся в гнезде из веточек лавра и оливы. Его правая рука обычно бросала якорь где-то глубоко под расстегнутыми пуговками белоснежной шелковой блузки Чиричевой. Она вздыхала, все ее тело было напряжено, натянуто как струна, она странно выгибалась... Словно судно, которое порыв бешеной бури то ударяет бортом о причал, то пытается разорвать все его путы и унести в дальнюю даль, в бескрайнее синее море.
Чиричева взволнованно вздыхала, трещали швы ее шелковых блузок, даже отлетали пуговки... (После «плаваний» в кинотеатре один только Чеканяц тайком собрал целых двадцать две.) А в минуты затиший Чиричева безутешно рыдала, заклинала Ускоковича и даже грозила ему, что утопится в первой же попавшейся речке, если он не завалит тестирование или экзамен по вождению, чтобы ему продлили время обучения в военном автоподразделении.
Как и любому мужчине, Ускоковичу это было приятно, но ему и в голову не могло прийти пожертвовать ради Чиричевой категорией «В», позволяющей управлять «моторными транспортными средствами, за исключением мотоциклов, с максимальной массой не более трех с половиной тонн и числом мест, не считая водительского, не более восьми».
