Ознакомительная версия.
Системный администратор соцсети. Специалист по планированию человеческих ресурсов – обеспечение глобальной мобильности. Перемещаться с работы на работу и даже из города в город – у таких, как я, это в крови. Я не вникал в суть предмета, никогда почти, каков бы предмет ни был. Протестировать самого себя, поставить над собой эксперимент – вот в чем смысл. Испытание собственного разума – испытание без негативного подтекста. Нечего терять. Менеджер отдела разработок – имитационные модели.
Однажды Мэдлин высказалась по этому поводу – редкий случай. Мы обедали вместе в музейном буфете, она перегнулась через стол и прошептала:
– Подвижный мальчик. Аморфный мужчина.
Монах сказал, что может встать со стула, поднять руку и дотронуться до потолка. Я попробовал это проделать в своей комнате – получилось, только пришлось на цыпочки встать. Сел обратно на стул и содрогнулся – почувствовал себя затерянным.
А вот я еду в метро с Полой из Туин-Фолс, Айдахо, энергичной туристкой и управляющей в стейк-хаусе, а в другом конце вагона мужчина, он обращается к пассажирам, он нуждается, бедствует – всегда эта фигура режет глаз: безработный, бездомный с бумажным стаканчиком в руках идет по поезду, из вагона в вагон, и рассказывает свою историю. Вокруг – категорически непроницаемые лица, но мы, бывалые пассажиры, мастера поглядывать украдкой, конечно, видим его, наблюдаем, как он ухитряется идти прямо по вагону, который раскачивает сейсмическая волна. А вот Пола смотрит на него открыто, изучает, оценивает – плевать она хотела, что так не делается. Час пик, мы оба стоим, и я использую хоккейный приемчик – пихаю ее бедром, но она не обращает внимания. Метро – вотчина нищего или вроде того, все – вниз до Рокуэя и вверх до Бронкса, и ведет он себя так, будто имеет право на наше сочувствие и даже некоторый авторитет, который мы с недоверчивым уважением признаем, хотя, конечно, предпочли бы, чтоб этот человек испарился. Я кладу два доллара в бумажный стаканчик, снова пихаю Полу – на сей раз просто для смеха, бездомный толкает дверь и переходит в соседний вагон, и теперь уже не на него, а на меня посматривают подозрительно.
Вхожу в спальню. Настенного выключателя нет. Лампа стоит на комоде рядом с кроватью. В комнате темно. Закрываю глаза. Делают ли так другие? Закрывают ли глаза, входя в темную комнату? Это просто глупая причуда? Или мое поведение имеет психологическую подоплеку, которая как-то называется и где-то описана? Есть разум, и есть мозг. Стою и думаю об этом.
Тащусь за Россом по залам библиотеки Моргана – мы пришли рассматривать корешки книг XV века. Отец стоит перед выставочным стендом, уставившись на украшенную драгоценными камнями обложку Евангелия из Линдау. Россу удалось получить доступ на второй и третий ярусы и галереи – после рабочего дня; мы карабкаемся по потайной лестнице, перешептываемся, проходя мимо ореховых книжных шкафов с инкрустацией. Библия Гуттенберга, другие книги – на полках, за перекрестьем изящной решетки, один век сменяется другим.
Вот таким был отец. А какой была моя мать?
Мэдлин Сиберт из маленького городка на юге Аризоны. Где на почтовой марке – только кактус, так она говорила.
Мама вешает пальто на плечики, поворачивает крючок, чтоб можно было их нацепить на дверцу шкафа. Проводит роликом по спинке пальто. Мне приятно наблюдать за ней, потому, наверное, что, думается, мама находит какое-то нехитрое удовольствие в этом обычном действии – накинуть пальто на плечики, предусмотрительно развесить на дверце шкафа и роликом собрать прилипшие ворсинки.
Как сформулировать, что такое ворсинка, думаю я.
Что такое плечики. И пробую сформулировать. Такие эпизоды врезаются в память и застревают – среди прочих странноватых реликвий юности.
Я приходил в библиотеку еще несколько раз – в рабочее время, на первый этаж, где гобелен над камином, но отцу ничего не сказал.
Трое мужчин сидят по-турецки на циновках, позади – только небо. На них просторные одежды, неодинаковые, двое склонили головы, один смотрит прямо перед собой. Возле каждого стоит широкий сплюснутый сосуд – то ли бутыль, то ли жестянка. А у двоих еще по свече в простом подсвечнике. Один за другим, слева направо – кажется, это выходит случайно, – они берут свои бутыли и какой-то жидкостью поливают грудь, руки, ноги. Затем двое закрывают глаза, медленно обливают себе головы и лица. Третий – посередине – подносит бутыль к губам и пьет. Я вижу, как искажается его лицо, непроизвольно он открывает рот, чтобы выпустить пары – керосина, бензина, а может, лампового масла. Остатки выливает себе на голову и ставит бутыль на землю. И остальные ставят. Те, что сидят по бокам, подносят горящие свечи к своим рубашкам, потом к штанам, а средний достает коробок со спичками из нагрудного кармана, чиркает раз, другой, третий и наконец высекает пламя.
Я отступил от экрана. Увидев, как изменился в лице этот мужчина, когда керосин прошел по пищеводу ему в самое нутро, я и сам скривился, да так и стоял. Горящие люди с открытыми ртами реяли надо мной. Я отступил еще. Бесформенные, беззвучно кричащие фигуры.
Я отвернулся, пошел по коридору. Но не мог отделаться от образов, от этих кошмарных мгновений, от мучительного зрелища: мужчина чиркает спичкой и не может ее зажечь. Я так хотел, чтоб у него получилось. Наверное, сидеть меж горящих товарищей, чиркать спичкой и видеть обугленную головку – одну, другую, третью – было невыносимо.
В конце коридора я увидел кого-то – это женщина, она смотрит на меня. А я вот он – заплутавший путешественник, никем до сих пор не замеченный, человек, спасающийся бегством от телеэкрана. Картинка все еще стоит перед глазами, угнетает, но женщина не смотрит мне за спину. Наверное, экран уже потух или показывает голое поле под серым небом. Я подхожу, она делает мне знак – слегка склоняет голову влево, и мы сворачиваем в узкий коридор, к которому под прямым углом примыкает другой длинный коридор.
Женщина маленького роста, постарше меня – лет сорока, в длинном платье и розовых тапочках. Про самосожжения я ничего не сказал. Надо соблюдать порядок: ничего не говори и ко всему будь готов. Нога в ногу мы шли по коридору. Я поглядывал на нее: облегающее платье в цветочек, темные волосы стянуты в тугой узел, перехвачены лентой. Она не была манекеном и действие происходило не на экране, но я невольно думал, имеет ли этот временной отрезок протяженность и глубину или он лишь еще один в череде отдельных эпизодов, разграниченных запертыми дверьми.
Вошли в коридорчик, вроде бы упиравшийся в глухую стену. Моя провожатая произнесла пару коротких слов, и в стене открылось смотровое окошко. Я сделал большой шаг вперед, вдруг оказался на возвышении и в окошко увидел заднюю стену длинной узкой комнаты.
На этой стене увидел консоль, а на ней – огромный человеческий череп. Череп с трещинами, от времени покрывшийся пятнами – цвета тусклой меди и бронзы, а сам – мертвенно-серый. Глазницы в обрамлении драгоценных камней, щербатые зубы покрыты серебряной краской.
Потом я рассмотрел и саму комнату – обстановка спартанская, стены и пол из тесаного камня. За поцарапанным дубовым столом сидят мужчина и женщина. На столе ни табличек, ни бумаг. Мужчина и женщина разговаривают, может, и не друг с другом, а на деревянных скамьях, обратившись к ним лицом, ко мне спиной, непринужденно расположились девять человек.
Я понял, что сопровождавшая меня женщина ушла, но не утерпел и оглянулся, как сделал бы всякий, – удостовериться. Ушла, конечно, – позади меня, шагах в пяти, закрывалась раздвижная дверь.
Женщина за столом рассказывала о грандиозных, многолюдных действах: верующие в белых одеждах, Мекка, хадж, всеобщая молитва, миллионы, из года в год, индуисты на берегах Ганга, миллионы, десятки миллионов, праздник бессмертия…
Свободная блуза, платок на голове – в этом наряде она казалась хрупкой, говорила по-английски, спокойно и четко, и я гадал, из каких краев ее изящный акцент и кожа цвета корицы.
– Представьте себе: на балкон над площадью Святого Петра выходит папа римский. Внизу – тысячи людей, они пришли получить благословение, – говорит женщина, – получить надежду. Папа пришел благословить их будущее и дать надежду, что последним вздохом не закончится жизнь души.
Я попробовал представить себе, как стою среди бесчисленных сдавленных тел, среди толпы, объятой священным трепетом, но не смог поймать ощущение.
– Здесь же мы имеем дело с малым, частным, требующим кропотливого труда. Один человек входит в криокамеру, через некоторое время – другой и так далее. Сколько их, этих людей, в обычный день? Здесь нет обычных дней. И нет ничего нарочитого. Наши тела не сгибает раскаяние, смирение, покорность, благоговение. Мы не целуем ног, не целуем колец. У нас нет молитвенных ковриков.
Женщина подалась вперед, одной рукой сжала другую, и в каждой ее продуманной фразе звучало подлинное воодушевление – так мне хотелось думать.
Ознакомительная версия.
