— Что вы пишете, сэр?
Человек вздрагивает и заслоняет лицо левым локтем.
— Я вас напугал?
— Нет, ты застал меня врасплох, а это совсем другое дело.
Он продолжает писать — аккуратно, прилежно, точно краски кладет на холст. Мельница у меня в голове ускоряет вращение.
— Что тебе, малыш?
— Я еду в Андалузию, чтобы обольстить одну девушку, но ничего не понимаю в любви. Те женщины, которых я знал до сих пор, отказывались научить меня этому, и мне очень одиноко в этом поезде… Может, вы бы мне помогли?
— Увы, мой мальчик, ты обратился не по адресу. Я не очень-то годен для любви… во всяком случае, к живым женщинам. Нет… нет… с живыми у меня никогда не ладилось.
Я холодею. Пытаюсь разобрать записи через его плечо, и это его явно раздражает.
— А почему красные чернила?..
— Это кровь! А теперь иди, малыш, иди отсюда!
Он медленно переписывает на нескольких клочках бумаги одну и ту же фразу: «Ваш покорный слуга Джек-Потрошитель».[8]
— Нас с вами зовут одинаково. Как вы думаете, это добрый знак?
Он пожимает плечами, уязвленный тем, что его имя не произвело на меня ни малейшего впечатления. Вдали тоскливо взвывает паровоз, за окнами стелется туман. Меня бьет крупная дрожь.
— Уходи же, иди прочь, мальчик!
И он яростно топает об пол каблуком, как будто хочет спугнуть кошку. Я не кошка, но это действует и на меня. Стук его сапога заглушает грохот колес. Человек оборачивается ко мне, его черты заострены, как клинки.
— А ну убирайся, и поскорей!
Ярость, сверкающая в его взгляде, напоминает мне о Джо и незамедлительно вызывает дрожь в коленках. Он надвигается на меня, возглашая нараспев:
— Сгущайтесь, туманы! Пускай стучат ваши призрачные поезда, я могу сотворить для вас фантомы великолепных женщин, блондинок или брюнеток, таких же бесплотных, как вы сами…
Его голос переходит в хрип.
— Я могу выпотрошить каждую из них, даже не напугав… Выпотрошить и подписаться: «Ваш покорный слуга Джек-Потрошитель»! Не бойся, мой мальчик, ты быстро выучишься наводить страх, чтобы жить! Да-да, ты быстро выучишься наводить страх, чтобы жить!..
Мое сердце, все мое тело судорожно напрягаются; но любовь тут уже ни при чем. Я бросаюсь бежать по проходу. Вокруг ни души. Потрошитель нагоняет меня, разбивая по пути окна своим огромным ножом. Полчища черных птиц врываются в вагон и облепляют моего преследователя. Его поступь куда быстрей моего бега. Следующий вагон. И снова никого. Грохот его шагов все ближе, птиц становится все больше, они вылетают из его пиджака, из его глаз и бросаются на меня. Я перепрыгиваю через скамьи, лишь бы увеличить расстояние между нами. Оборачиваюсь: глаза Джека-Потрошителя сверкают на весь поезд, птицы настигают меня… тень Джека-Потрошителя… дверь кабины машиниста… вот и конец! Сейчас Джек выпотрошит меня. О, Мадлен! Я даже не слышу тиканья своих часов, которые прожигают насквозь мою грудную клетку. Его левая рука уже вцепилась в мое плечо. Сейчас он меня выпотрошит… он меня выпотрошит… а я даже не успел как следует влюбиться!
Но тут поезд вроде бы сбавляет ход… Да, он подходит к станции.
— Ты быстро выучишься наводить страх, чтобы жить! — в последний раз хрипит Джек-Потрошитель, пряча свой нож.
Меня трясет от ужаса. Он сходит по лесенке на перрон и растворяется в толпе пассажиров, ожидающих поезда.
Сидя на скамейке вокзала Виктория, я кое-как прихожу в себя. Тиканье моего сердца постепенно замедляется, хотя корпус часов все еще раскален. Я говорю себе: наверное, быть влюбленным не страшней, чем очутиться одному в поезде-призраке, лицом к лицу с Джеком-Потрошителем. Я ведь и впрямь поверил, что он собирается меня убить. Разве эта девочка, эта певчая птаха, может повредить мои часы сильнее, чем Потрошитель?! И каким образом? Разящим наповал взглядом? Стрелами нескончаемо длинных ресниц? Дьявольски соблазнительной фигуркой? Нет, чепуха. Все это никак не опасней того, что я пережил в поезде.
Внезапно я вздрагиваю: на мою минутную стрелку садится воробей. Как же он меня напугал, этот серенький дурачок! Его перышки щекочут мой циферблат. Вот дождусь, когда он вспорхнет, и поспешу покинуть Великобританию.
Пароход, на котором я плыву через Ла-Манш, не так щедр на потрясения, как лондонский поезд. Кроме нескольких старых дам, полуживых, точно увядшие цветы, никто здесь не внушает особой тревоги. Однако туман моей меланхолии не спешит рассеиваться. Я завожу ключиком свое сердце, и мне чудится, будто я пускаю в ход само время. По крайней мере, время воспоминаний. Впервые в жизни я вот так, с головой, ухожу в воспоминания. А ведь я только вчера покинул родной дом, но ощущение такое, словно уехал давным-давно.
В Париже я обедаю на набережной Сены, в ресторанчике, где вкусно пахнет овощными супами, которые я всегда терпеть не мог есть, зато обожал нюхать. Пухленькие официантки улыбаются мне с материнской нежностью, как младенцу. Очаровательные сухонькие старички беседуют вполголоса. Я прислушиваюсь к звяканью ложек и вилок. Эта уютная обстановка напоминает мне старый дом Докторши Мадлен. Интересно, чем она сейчас занята там, на вершине холма? И я решаю написать ей.
Дорогая Мадлен,
у меня все хорошо, сейчас я в Париже. Надеюсь, что Джо и полиция оставили тебя в покое. Не забывай носить цветы на мою могилку в ожидании того дня, когда я вернусь.
Мне не хватает тебя и нашего дома тоже.
Я забочусь о своих часах. Попробую, как ты и велела, найти часовщика, чтобы излечиться от всех своих треволнений.
Поцелуй от меня Артура и Луну с Анной.
«Little Jack».
Я стараюсь писать коротко, чтобы пернатому почтальону легче было доставить мое послание. Очень уж мне хочется скорей получить ответ с новостями из дома. Обмотав листочек вокруг лапки голубя, я запускаю его в парижское небо. Он взлетает как-то неуклюже, боком. Думаю, это вина Луны: она решила сделать ему оригинальную стрижку перьев к началу любовного сезона и вдобавок выбрила с обеих сторон головку; в результате он стал походить на крылатую щетку для унитаза. Меня берет сомнение, не лучше ли было бы воспользоваться обычной почтой.
Итак, перед тем как ехать дальше, мне нужно отыскать хорошего часовщика. Со времени моего отъезда сердце у меня скрипит ненормально громко. Я хочу, чтобы его основательно отрегулировали: ведь мне предстоит найти маленькую певицу. Я просто обязан выполнить наказ Мадлен. И вот я звоню в дверь часовщика на бульваре Сен-Жермен. Пожилой, безупречно одетый господин спрашивает, что мне угодно.
— Починить часы…
— Они при вас?
— Да!
И я расстегиваю пиджак, а за ним рубашку.
— Я не врач, — сухо говорит он.
— А вы не могли бы взглянуть… ну хотя бы проверить, на месте ли все шестеренки?
— Я не врач, ты слышишь, я не врач!
Тон у него довольно-таки пренебрежительный, я же со своей стороны пытаюсь сохранять спокойствие. Он глядит на мои часы так, словно я предъявил ему какую-то мерзость.
— Я знаю, что вы не врач! Но это самые обыкновенные часы, их просто нужно иногда регулировать, чтобы они хорошо работали…
— Часы — это механическое устройство для измерения времени, и ничего более. Убирайся отсюда, дьявольское отродье! Прочь, или я вызову полицию!
Значит, снова все повторяется — совсем как в школе и с молодыми нарядными супружескими парами. И хотя мне давно знакомо это ощущение несправедливости, я никогда к нему не привыкну. Напротив, чем я старше, тем оно острее. В конце концов, это всего лишь дурацкие деревянные ходики — несколько шестеренок, позволяющих биться моему сердцу, и больше ничего!
У входа в часовую мастерскую красуются старинные металлические часы, украшенные множеством вычурных завитушек. Они напоминают своего владельца — так некоторые собаки бывают похожи на своих хозяев. Подойдя к двери, я наношу им мощный удар ногой, который сделал бы честь футболисту-профи. Часы кренятся набок, маятник с размаху бьется о стенки корпуса. В тот миг, когда я выбегаю на бульвар Сен-Жермен, за моей спиной слышится звон разбитого стекла. Просто удивительно, как этот звук облегчает мне душу!
Второй часовщик, лысый толстяк лет пятидесяти, проявляет большее понимание.
— Тебе нужно обратиться к господину Мельесу.[10] Он иллюзионист и большой выдумщик; я уверен, малыш, что он гораздо лучше меня сможет отрегулировать твою механику.
— Но мне требуется часовщик, а не фокусник!
— Некоторые часовщики бывают немножко фокусниками, а этот фокусник — немножко часовщик, как Робер-Уден,[11] у которого, кстати, Мельес купил театр, — говорит он с хитроватый усмешкой. — Сходи к нему и сошлись на меня, я уверен, что уж он-то быстро тебя починит.
