– Покупаешь карту, – попыталась угадать Инка.
– Значительно проще ориентироваться в городе, если ты видишь его как птица, парящая над домами. Тогда сохраняются цвета и оттенки, а башенки похожи на шариковые ручки, пишут что-то по небу. Когда летишь над городом, улицы ветвятся, кустятся, а некоторые ползут и вьются. От площадей улочки разбегаются, как ростки от клубня, или лениво расходятся кустом, беспорядочно, ведь старые переулки перемешаны с молоденькими. На окраине районы лепят беспорядочно, с поспешностью пчел и ласточек, там широкие проспекты обгоняют узкие ленивые закоулки, от этого они похожи на яблоню и фруктовые деревья. Иногда город подшучивает над тобой, улица распадается на две, и ты застываешь на перепутье, не зная, какую ветвь выбрать, в каком направлении лететь. Всякие мелкие особнячки, церквушки напоминают нежные цветы, а ярко раскрашенные новые здания – вроде елочных украшений. Немного собравшись, без труда определишь ветвление любой части города, тогда уж точно не ошибешься и не заблудишься. Я привык делать на городе свои зарубки. Чужие зарубки можно превращать в свои – главное, чтобы они запоминались и были неподвижны. Видишь, здание через дорогу. Вроде бы обычное, а если приглядишься, правое крыло – трехэтажное, а левое – только два этажа и довольно ненавязчивый цвет, как у яблочного йогурта, ты, кажется, такие особенно жалуешь.
Пирожное неудачно выскользнуло из Инкиной руки, хорошо еще на стол, а не на пол. Откуда мистер латино мог угадать о ее слабости, она не знала, а он заключил:
– Ну и вот, теперь я по своим зарубкам запомню это здание. А ты отличишь его от любого другого, когда вспомнишь, как я ловко угадал твою слабость к яблочным йогуртам.
Растягивая кофе во времени, Инка казалась вполне спокойной, никак не решалась разрушить красоту бисквитной корзиночки с желе и позволяла себя удивлять все больше и больше. Уютно кутаясь в свитер из толстой грубой шерсти, Уаскаро своим тихим задумчивым голосом успокаивал-усыплял, предлагая понять, какая широкая пропасть залегает между национальностью тела и души.
– Мои родители – перуанцы, но по национальности души я – русский. Когда состарюсь и поседею, я, наверное, совсем стану похож на тихого старичка, а смуглая кожа – покажется следствием буйной, непросыхающей молодости. Я полагаю, душа разряжена и бесцветна, а национальность она приобретает с годами, из того, к чему и куда ее тянет. И наполняется, как пустота своими галактиками. Грустно, что большинство людей ни к чему не влечет.
– А зачем мне куда-то тянуться, если и так уютно и тепло?
– Может быть, может быть. Но от этого всего лишь зависит, куда ты в итоге попадешь и что там встретишь. Да как же ты не тянешься? А Звездная Река, по которой ты брела в разгар рабочего дня, нет, ты-то как раз тянешься, только пока сама не поняла, к чему.
К началу второй чашки мокко Инка догадалась: разговор с мистером латино – маленький петушиный бой и одновременно – старинные надписи на каменьях, которые надо очистить от пыли, разобрать, расшифровать. Обдумывать собственные высказывания и умно их изрекать оказалось совсем не простым делом, особенно для Инки: она ведь иногда за целый день перекидывалась в лучшем случае парой незатейливых приветствий с коллегами да бросала коротенькое пожелание Звездной Пыли на astrohomo.ru. От изречений Уаскаро она, с непривычки удерживать беседу аж две чашки мокко, холодела, как будто ее швыряли высоко в горы, на снежные шапки, сгорала от стыда, падая в горячие источники, доходила до отчаяния, смущалась, краснела, потела, панически искала в небогатом гардеробе знаний нужное или хоть что-нибудь, лоскутик, чтобы прикрыть забывчивость и необразованность.
К концу второй чашки мокко Инка была уверена – с мистером латино знай держи ухо востро, но очень хотелось встретиться и поговорить с ним еще раз, а потом еще.
К тому времени, когда на донышке чашечки зачернела кофейная гуща, Инка не сомневалась, мистер латино что-то замышляет, что-то ему нужно, а что – совершенно непонятно, учитывая, что на неотразимые Инкины ресницы, на ее тоненькие пальчики и удивленные губки он не реагировал, покачивался на стуле, смотрел вдаль через окно, думал о своем. Оказавшись наконец у себя дома, в одиночестве, она с восторгом вспоминала, вдыхая на балконе ночь, как ловко скомандовала довезти ее до метро и высадить перед газетным киоском. Он не возражал, тыкая себя в лоб мизинцем, запоминал ее номер телефона и, неожиданно тронув за локоть, тихо шепнул на прощание: «Попробуй по пути домой двигаться медленно и плавно, ты не нож».
– Еще чего, – ответила Инка уже на балконе своего бедлама-вигвама, выпуская дымок в небо, похожее на море перед штормом, – мне и так хорошо.
Несколько дней спустя она узнала, что коньком, точнее настойчивым, упрямым мустангом мистера Уаскаро оказались всякие советы странного содержания. Во время их следующей прогулки по ленивому воскресному мегаполису они беспечно прокладывали маршруты наперерез площадям и сбивчивыми пунктирами – вдоль улиц, без видимых причин и целей, а так, ради отдыха в приятной и ненавязчивой компании друг друга. Уаскаро, замолкая на полуслове, чуть приостанавливался, пропуская ее вперед, почтительно брал за локоть и медленно, спокойно говорил на ухо:
– А теперь все то же самое, только идешь очень плавно и очень медленно, давай, найдись.
– Что это еще за «найдись»?
– А то, что по тебе за милю видно, эта девушка не в себе, и движения у нее юркие, как у ящерицы, и бескровные, как у игуаны.
– Что я могу поделать, если такая у меня природа.
– Найдись и двигайся плавно, – требовал мистер латино.
Ничего ей не оставалось, как собрать жалкие осадки воспитания и, стянув губы десятком морских узлов, плавно и медленно плыть по городу, почти не слушая от напряжения шум и раздумывая, к чему это.
Уаскаро предпочитал кофейни с мягкими креслами, чтобы, устроившись поудобнее, крошить пирожные и рассказывать. Инка застывала в недоумении, а ее рука с ложкой останавливалась на полпути ко рту. Чашка эспрессо не скоро становилась пустой, кофе тянулось плавно и медленно, да и само время, заслушавшись, замирало.
Когда я только-только переехал в Москву, еще не знал язык и старался сблизиться с городом, мне нужен был один человек, ради него я и приехал сюда. Мои перуанские друзья так заинтриговали рассказами о нем, что, оказавшись в Москве, я не пошел бродить к Красной площади, а в тот же вечер постарался его отыскать и назначить встречу. Но это оказалось не так-то просто. Живет он где-то нелегально, пришлось звонить его знакомым и, объясняясь через переводчика, надеяться на то, что они передадут.
Мы назначили встречу в небольшом ресторане, человек опаздывал, сначала я ожидал, что с минуту на минуту появится мужчина средних лет, в очках, бывший учитель или что-то в этом роде. Я ждал довольно долго, потом мое внимание привлекла сценка: в кафе ввалился дед в старом пыльном тулупе и шапке-ушанке. Дед вел себя вызывающе, подходил к каждому столику, наклонялся и всматривался в лица сидящих. Когда очередь дошла до меня, он наклонился к моему лицу, окурил огненным запахом и жутковатым, глухим голосом хрипнул:
– Ты Аскар, я тебя ищу. Я тебя нашел, можешь звать меня просто дядя Вася.
Так я узнал, что этот дед и есть тот самый человек, легенды о котором, как стая перелетных птиц, мечутся по всей земле.
Когда я это понял, то подумал, что чем-то не угодил своим перуанским друзьям и они подсунули мне бродягу.
Я постарался не показывать виду, что скис, заказал пасту, чай и пирожные, чтоб, раз уж так случилось, хотя бы угостить человека и выслушать его, не зря же и он спешил ко мне через весь город, платил за проезд и наверняка отложил какие-нибудь насущные дела.
Он представлял собой существо запуганное, дикое, истощенное, как засыхающий кукурузный початок. Озирался по сторонам и не решался заваривать чай, хитро наблюдая, как это делают вокруг. Я не хотел видеть его мучений и заварил чай ему и себе. Наконец он немного попривык к шуму ресторанчика и нерешительно, робко разговорился.
Тогда, с помощью переводчика, я узнал о нем кое-что. Оказалось, он – бывший водитель автобуса, а теперь – бездельник, но при любой возможности готов оказать мыслимые и немыслимые услуги кому угодно, лишь бы пополнить (как я бы сказал) запас бутылок в своем баре, в его понимании это выглядит так: на глазах у всех поскорей перелить содержимое бутылок себе внутрь. Когда он рассказывал немудреную историю своей жизни: об автобусах, об их маршрутах, об авариях, – я заслушался. Дыхание его было такое густое, тяжелое, что казалось, чиркни зажигалкой – из беззубой пасти метнется столб огня, и такая горелка будет вечно светить, ведь дядя Вася солидно пропитался спиртным. Я сначала предложил ему просто денег, чтобы он ушел не с пустыми руками. Но он наотрез отказался, и я дал ему работу. Было неудобно сказать ему в лицо: «Знаете, я тут ждал мужчину еще не седого, в очках, с большинством зубов, с белой кожей, ради которого летел над океаном с одного материка на другой, но появились вы, и идите-ка гуляйте дальше».
