Она поняла, почему ее так злит, когда люди говорят о жизни, как об Одной жизни. Она поверила, что в ней самой заключены мириады жизней. Изменилось ее восприятие времени. Она остро и горестно ощутила краткость жизни физической. Смерть казалась ужасающе близка, а путь к ней — головокружительным; но так было только, когда она думала о жизнях вокруг, принимая их временные рамки, часы, измерения. Все, что делалось вокруг, сокращало время. Все говорили об одном рождении, одном детстве, одной юности, одном романе, одном замужестве, одной зрелости, одном старении, одной смерти, а потом переносили тот же монотонный цикл на своих чад. Между тем Сабина, приведенная в действие лунными лучами, чувствовала, что в ней зарождается сила, способная растянуть время в разветвление мириада жизней и влюбленностей, растянуть путешествие до бесконечности, следуя по необъятным и роскошным ответвлениям, как происходит у вкладчицы-куртизанки с ее многочисленными страстями. Семена многих жизней, мест, многих женщин, заключенных в ней, оплодотворились лунными лучами, потому что те истекали из безграничной ночной жизни, которую мы обычно осознаем только в наших снах, которая хранит корни, уходящие во все великолепие прошлого, переносит обогащенные отложения в настоящее и выпускает их в будущее.
В наблюдении за луной она приобрела уверенность в продлении жизни за счет глубины чувств, диапазона и бесконечной множественности опыта.
Это пламя стало гореть в ней, в глазах и под кожей, как тайная лихорадка, а ее мать смотрела на нее и сердито говорила:
— Ты похожа на чахоточную.
Пламя жизни, ускоренной лихорадкой сияло в ней и притягивало людей, как огни ночной жизни выманивают прохожих из мрака пустых улиц.
Когда же она наконец засыпала, начинался беспокойный сон ночного дозорного, постоянно сознающего опасность и вероломство времени, пытающегося обмануть боем ходиков, отмеряющих часы в то время, когда она спит и не может овладеть их содержанием.
Она наблюдала за тем, как Алан закрывает окна, зажигает лампы и запирает замок двери, выходившей на крыльцо. Все было уютно, и тем не менее Сабина, вместо того, чтобы утомленно скользнуть в тепло и мягкость, ощутила внезапное беспокойство, как корабль, который тянут с мертвого якоря.
Образ раскалывающегося корабля, беспокойных останков, прибитых волнами «Ile Joyeuse»[4] Дебюсси, которые сплели вокруг нее все туманы и разложения далеких островов. Появились звуки-образы, груженные, как караван, специями, золотыми митрами, дароносицами и потирами, содержащими послания радости, заставляющие сгущаться мед, текущий между бедер, взмывающие чувственные минареты на телах мужчин, распростертых на песке. Осколки цветного стекла, поднятые со дна морями и разбитые радиевыми лучами солнца и волнами, приливы чувственности покрывали их тела, страсти, затаившиеся в каждой волне, как гармошка северного полярного сияния в крови. Она видела недосягаемый танец, в котором мужчины и женщины были облачены в рутиловые цвета, она видела их беспутство, их отношения друг с другом, бесподобные по красоте.
Желая оказаться там, где было еще удивительней, она заставила близкое, осязаемое казаться некой преградой, задержкой на пути к светлой жизни, ожидавшей ее, и к томящимся вожделением пылким персонажам.
Настоящее — Алан, спрятавший запястья под шелковистыми волосами шатена, его длинная шея, вечно наклоненная вперед, как само древо верности было убито настойчивым, нашептывающим, докучливым сном, оно было компасом, показывающим на миражи, плывущие в музыке Дебюсси, словно бесконечное заманивание, пленение, его слабеющие голоса, словно она слушала не всем своим существом, его становившиеся легче шаги, словно она не шла следом, его обещания, его вздохи наслаждения, делавшиеся яснее по мере того, как проникали в более глубокие области ее тела прямо через чувства, несущие на воздушных балдахинах все трепещущие стяги гондол и дивертисментов.
«Clair de Lune»[5] Дебюсси сиял в других городах… Она хотела оказаться в Париже, городе, благоприятном для любовников, где полицейские улыбались в знак оправдания, а таксисты никогда не прерывали поцелуя…
«Clair de Lune» Дебюсси лил свой свет на лица многих незнакомцев, на многих Iles Joyeuses, музыкальные праздники в Черном Лесу, маримбы[6], играющие у подножий курящихся вулканов, бешеные, опьяняющие танцы на Гаити, а ее там не было. Она лежала в комнате с закрытыми окнами при свете лампы.
Музыка устала ее звать, черные ноты иронично кланялись ее инерции в ритме павана[7] для покойных инфант и растворялись. Теперь она слышала только звуки сигнальных рожков на Гудзоне, доносившиеся с кораблей, на борт которых она никогда уже не сможет взойти.
Сабина возникла вновь неделю спустя, облаченная во все пурпурное. На Пятом Авеню она подождала автобус, в котором было бы разрешено курить. Заняв место, она открыла набитую доверху сумочку, достала индусское кольцо с крохотными колокольчиками и надела его на место своего обручального. Обручальное кольцо было запихнуто на самое дно сумочки. Теперь каждый ее жест сопровождался звоном колокольчиков.
На Шестьдесят Четвертой улице она соскочила с подножки еще до полной остановки автобуса, и походка ее изменилась. Теперь она шла быстро, прямо, энергично покачивая бедрами. Делая шаг, она упиралась в землю всей стопой, как делают уроженцы Латинской Америки и негры. Если по дороге к Алану плечи ее были опущены, теперь она их расправила, дышала глубоко и ощущала, как груди распирают пурпурное платье.
Вощение ее походки начиналось от таза и бедер, мышечные волны текли от ступней к коленям, к бедрам и обратно к талии. Она шла всем своим телом, словно затем чтобы успеть набрать необходимое количество движения для того события, в котором будет участвовать все тело. С лица ее исчезло всякое замешательство, а вместо него появилась страстность, заставлявшая прохожих останавливаться и заглядывать ей в лицо, словно их тянуло магнитом.
Загорались вечерние огни. В этот час сама Сабина производила впечатление большого города, как будто сразу вспыхнули все фонари и началась безбрежная иллюминация. Свет был в ее волосах, в глазах, на ногтях, в волнении пурпурного платья, ставшего черным.
Уже добравшись до квартиры, она осознала, что не знает, один он живет им нет.
Он проводил ее в комнату, похожую на него и обустроенную для него одного. На стенах висели его лыжные трофеи: на венской занавеси из камчатного полотна — целая армия оловянных солдатиков, развернутая фронтом. На пианино были в беспорядке свалены стопки нот, а посреди комнаты, под раскрытым зонтиком, свисающим с потолка, стоял не до конца еще готовый телескоп.
— Я хочу видеть звезды через телескоп, который соберу собственными руками. Сейчас я как раз полирую линзу. Требуется очень много времени и великое терпение.
— А зонтик! — со смехом воскликнула Сабина.
— Дети в квартире наверху имеют обыкновение резвиться, отчего на лупу осыпается штукатурка и царапает стекло. Даже из-за самой крохотной пылинки насмарку может пойти работа целого дня.
Она поняла его желание наблюдать за планетами через прибор, сделанный своими руками. Ей уже не терпелось увидеть его готовым, и она спросила, сколько еще потребуется времени. Поглощенные телескопом, они вели себя, как друзья, позабыв об условностях и необходимости завоевывать друг друга.
В таком настроении они разделись. Филип игриво придумывал бесконечное множество рожиц, какие любят строить дети. Он обожал паясничать, словно уставал все время быть безупречно красивым. Он умел превращаться во Франкенштейна.
Сабина смеялась, хотя и обеспокоенно, опасаясь того, что если его красота исчезнет и в самом деле, она, сознающая мимолетность и хрупкость своей страсти, уже не захочет его. Если исполнитель «Тристана и Изольды», поющий в сказочном Черном Лесу, исчезнет, что же тогда останется ей желать?
Потом его холодные глаза почувствовали напряжение ее взгляда и смутились. Его отрешенность была зажжена ее тлеющей под пеплом страстностью. Он не хотел пламени и взрывов чувств в женщине, но хотел знать, живет ли в ней огонь. Он хотел опасности, хотел трогать огонь в темных глубинах ее плоти, но не затрагивал сердца, которое могло привязать его к себе. Он часто мечтал о том, как берет женщину, руки которой связаны за спиной.
Однажды он увидел, как тяжелая грозовая туча села на двухгрудую гору, так близко, что, казалось, они обнимаются, и сказал:
— Превосходное соитие, у горы нет рук!
Теперь он устал строить рожи и, собрав воедино свои совершенные черты, склонился над ней, чтобы воздать должное ее телу.
И вот тогда произошло это подобие чуда, возникла эта пульсация наслаждения, непревзойденная самыми экзальтированными музыкантами, пики совершенства в искусстве, или науке, или войне, непревзойденные самыми царственными красавицами природы, это наслаждение, превращающее тело в высокую башню фейерверка, постепенно взрывающегося через ощущения фонтанами радости.
