— Ну как, удобная штука? — спрашиваю я у матери, проходя мимо на кухню.
— Да. Простая, как мяу, — отвечает она.
Я достаю из холодильника фруктовое мороженое и возвращаюсь в общую комнату.
Из матери вытащили желудок примерно полгода назад. К тому времени там уже почти нечего было вытаскивать — где-то за годдо этого вытащили [владей я медицинской терминологией, употребил бы здесь соответствующее слово] все остальное. Потом они привязали [какую-то штуку] к [какой-то другой штуке], надеясь, что удалили зараженный участок, и назначили курс химиотерапии. Но все, что надо, они, конечно же, не убрали. Нечто осталось там, и это нечто стало расти, вернулось, отложило яйца и незамеченным уцепилось за борт космического корабля. Какое-то время мать выглядела здоровой — делала «химию», накупила париков, а потом у нее снова отросли волосы, темнее и более ломкие. Но миновало еще полгода, и у нее опять начались боли… Наверное, несварение? Вполне могло быть и несварение: изжога и боли, а еще она сгибалась над кухонным столом за обедом; может же быть у человека несварение, тогда надо просто выпить «Тамс»[26] — Мама, тебе принести «Тамс»? — но когда она снова пошла к врачам и ее «вскрыли» (именно так они и сказали) и заглянули внутрь, оно уставилось оттуда на них, на врачей — как скопище червяков под перевернутым камнем, копошащихся, мерцающих, влажных и маслянистых — Боже милосердный! — а может, даже не червяки, а миллион крохотных подулей, и каждый — раковый городок, в каждом буйные жители обживают пригороды и знать ничего не желают ни об охране окружающей среды, ни о зонировании. Когда доктор вскрыл ее и на царство раковых подулей неожиданно пролился свет, вторжение привело их просто в бешенство. Выключи. Нахуй. Свет. Все до единого уставились на доктора, хотя у каждого городка был только один глаз — один-единственный дурной глаз посередине, и все они уставились на доктора надменно, как умеют смотреть только незрячие глаза. Пошел. Отсюда. Нахуй. Врачи сделали то, что было в их силах: целиком вытащили желудок, подсоединили то, что осталось, одним концом к другому — а затем снова зашили ее, оставив города нетронутыми, предоставив колонистов предначертанной судьбе[27], со всем их окаменелым топливом, торговыми центрами и разрастающимися предместьями, а вместо желудка вставили трубку, к которой прилагалась внешняя капельница. Капельница эта выглядела даже симпатично. Мать стала таскать ее с собой в сером рюкзаке: смотрелось футуристично, этакий гибрид синтетического пузыря льда с кисетами для жидкого питания, разработанными для космических путешествий. Мы даже придумали для нее имя. Мы называем ее «сумка».
Мы с матерью смотрим телевизор. Показывают игровое шоу, в котором молодые спортсмены-любители, днем работающие в каком-нибудь «инжиниринге» или «маркетинге», соревнуются в силе и ловкости с профессиональными бодибилдерами, мужчинами и женщинами. Бодибилдеры в основном белокуры и покрыты безупречным загаром. Выглядят они потрясно. У них имена, которые звучат хлестко и неукротимо, — такие носят американские автомобили и электроника: «Огненная звезда», «Меркурий» или «Зенит». Это великолепное шоу[28].
— Что там такое? — спрашивает она, подаваясь ближе к телевизору. Ее глаза, когда-то маленькие, острые, пронзительные до жути, потускнели теперь, пожелтели, стали унылыми и напряженными, а из-за того, что она все время сплевывает, — еще и злыми.
— Игра с драками, — отвечаю я.
— Ну-ну, — говорит она, поворачивается и приподнимает голову, чтобы сплюнуть.
— Кровь еще течет? — интересуюсь я, откусывая мороженое.
— Да.
Из носа у нас течет кровь. Пока я был в ванной, она зажимала нос, но у нее уже не получается держать с нужной силой; я прихожу на помощь и сдавливаю ей нос свободной рукой. Кожа у нее гладкая, липкая.
— Сожми крепче, — говорит она.
— Хорошо, — говорю я и сжимаю крепче. У нее горячая кожа.
Ботинки Тофа громыхают дальше.
Месяц назад Бет проснулась рано; почему, она не помнит. Спустилась по лестнице, шурша по зеленому ковру до грифельно-черного пола прихожей. Входная дверь была отворена, закрытой оставалась только сетчатая. Была осень и холодно; Бет двумя руками прикрыла массивную деревянную дверь; щелк, и Бет повернулась к кухне. Прошла через холл, зашла на кухню, по углам раздвижной стеклянной двери мороз уже начал плести свою паутину; инеем покрылись и голые деревья на заднем дворе. Она открыла холодильник и заглянула внутрь. Молоко, фрукты и составы для капельницы со сроками хранения. Бет закрыла холодильник. Из кухни она вышла в общую комнату; там были распахнуты занавески, обрамляющие большое переднее окно, а свет снаружи — белый. Окно было словно огромный серебряный экран, подсвеченный с обратной стороны. Бет вглядывалась, пока глаза не привыкли; а когда взгляд ее сфокусировался, по центру экрана, в дальнем конце дорожки на коленях стоял отец.
Не то чтобы наша семья не обладает вкусом; просто вкус этот непоследовательный. Стены нижней ванной оклеены обоями — они достались нам вместе с домом и суть самое красноречивое здесь украшение: на них красуется орнамент из примерно пятнадцати слоганов и изречений, представляющих эпоху, когда была создана эта инсталляция. «В полный рост», «Ништяк» и «С глаз долой!» располагались так, что сливались в единое целое и создавали интригующую комбинацию. Надпись «Вам туда» встречалась с надписью «Отпад», так что в результате складывался «Тудапад». Слова написаны от руки стилизованными печатными буквами, красными и черными по белому. Нельзя представить себе ничего ужаснее, но все-таки гостям обои нравились: вот, дескать, семья, не испытывающая тяги к художественным излишествам, — к тому же они служили доказательством счастливых времен, напоминали о той странице в американской истории, когда процветание и причудливость жизни порождали цветистые и причудливые обои.
А гостиная у нас как бы шикарная: она аккуратная, чистенькая, полно семейных реликвий и антиквариата, а посередине, на полу из твердого дерева, постелен восточный ковер. И все же именно общая комната, единственная, где каждый из нас провел хоть сколько-то времени, — хорошо это или плохо, но выражает истинные пристрастия нашей семьи наиболее четко. В ней всегда было тесно, а вся мебель, стиснув зубы и орудуя острыми локтями, яростно соревнуется за звание Самого Неуместного Предмета. Двенадцать лет в комнате господствовали кресла кроваво-рыжего цвета. Диван нашей юности вступал в перепалку с рыжими креслами и белым лохматым ковром — он был в клеточку, зеленую, коричневую и белую. Общая комната всегда напоминала судовую каюту: стены обшиты деревом, шесть деревянных балок сверху поддерживают — или делают вид, что поддерживают, — потолок. В общей комнате сумрачно, и за те двадцать лет, что мы здесь обитаем, в ней не произошло почти никаких изменений, если брать в расчет неизбежное гниение стен и мебели. Мебель там преимущественно тем-пая и приземистая, как в сказке про трех медведей. Есть еще наш последний диван, отцовский — он длинный и покрыт чем-то вроде рыжеватого велюра, а рядом стоит кресло — пять лет назад оно сменило кроваво-рыжий выводок, — материно кресло-кровать, обитое клетчатой коричневатой тканью. Напротив дивана — кофейный столик из цельного куска дерева, спиленного так, чтобы осталась кора, хотя и покрытая толстым слоем лака. Много лет назад мы привезли его из Калифорнии; как почти вся мебель в доме, он свидетельствует о нашей чуткости в философии декора: эстетически обездоленная мебель роднит нас с семьями, где усыновляют неблагополучных детей и беженцев со всего мира; мы ценим внутреннюю красоту и не умеем говорить «нет».
Одна из стен общей комнаты находилась и находится во власти кирпичного камина. В нем устроена небольшая ниша, чтобы прямо в доме можно было жарить барбекю, но эту возможность мы не использовали ни разу; основная причина в том, что когда мы переехали сюда, нас предупредили: где-то наверху, в дымоходе живут еноты. Ниша оставалась невостребованной несколько лет, пока четыре года назад отец в приливе того странного вдохновения, которое многие годы побуждало его украшать абажур торшера у дивана резиновыми пауками и змеями, не поставил туда аквариум. Размер аквариума был определен интуитивно, но он великолепно поместился.
— Хей-хей! — сказал отец, когда поставил аквариум, идеально вписавшийся в пустое пространство — по краям оставалось не больше сантиметра. Он сказал именно так: «Хей-хей!» — и нам показалось, что это мог произнести какой-нибудь, например, Фонци[29], а не седовласый адвокат в полосатых хлопчатых брюках. Это «хей-хей!» он говорил всякий раз, творя какое-нибудь маленькое чудо — а чудеса поражали своим количеством и непостижимостью, — помимо чуда Воздвижения Нового Аквариума было еще чудо Подключения Нового Телевизора К Новой Клевой Стереосистеме, Чтобы Звук Был Настоящим Стерео, не говоря уж о чуде Укладки Проводов Для «Нинтендо» Под Ковровое Покрытие, Чтобы Мелкий Не Цеплялся За Них Всю Дорогу, Черт Возьми. (Он был предан «Нинтендо».) Чтобы привлечь внимание к каждому из этих чудес, он выпрямлялся перед теми, кому случилось быть в тот миг в комнате, и, широко улыбаясь, триумфально покачивал сцепленными руками то над одним плечом, то над другим, словно скаут-волчонок, только что выигравший «Сосновое дерби»[30]. Иногда он при этом скромно прикрывал глаза и наклонял голову. «Неужели я сделал это?»
