– Думаю, что объяснение удовлетворит и вас, и английского посла, – сухо сказал офицер.
Он развернул приказ об аресте студента философского факультета Артура Бертона и вручил его Джеймсу, холодно прибавив:
– Если вам понадобятся дальнейшие объяснения, советую лично обратиться к начальнику полиции.
Джули вырвала бумагу из рук мужа, быстро пробежала ее глазами и накинулась на Артура с той грубостью, на какую способна только пришедшая в бешенство благовоспитанная леди.
– Ты опозорил нашу семью! – кричала она. – Теперь вся городская чернь будет глазеть на нас. Вот куда тебя привело твое благочестие – в тюрьму! Впрочем, чего же было и ждать от сына католички…
– Сударыня, с арестованными на иностранном языке говорить не полагается, – прервал ее офицер.
Но его слова потонули в потоке обвинений, которыми сыпала по-английски Джули:
– Этого надо было ожидать! Пост, молитвы, душеспасительные размышления – и вот что за этим скрывалось! Я так и думала.
Доктор Уоррен сравнил как-то Джули с салатом, который повар слишком сдобрил уксусом. От ее тонкого, пронзительного голоса у Артура стало кисло во рту, и он сразу вспомнил это сравнение.
– Зачем так говорить! – сказал он. – Вам нечего опасаться неприятностей. Все знают, что вы тут совершенно ни при чем… Я полагаю, – прибавил он, обращаясь к жандармам, – вы хотите осмотреть мои вещи? Мне нечего скрывать.
Пока жандармы обыскивали комнату, выдвигали ящики, читали его письма, просматривали университетские записи, Артур сидел на кровати. Он был несколько взволнован, но тревоги не чувствовал. Обыск его не беспокоил: он всегда сжигал письма, которые могли кого-нибудь скомпрометировать, и теперь, кроме нескольких рукописных стихотворений, полуреволюционных, полумистических, да двух-трех номеров «Молодой Италии», жандармы не нашли ничего, что могло бы вознаградить их за труды.
После долгого сопротивления Джули уступила уговорам своего шурина и пошла спать, проплыв мимо Артура с презрительно-надменным видом. Джеймс покорно последовал за ней.
Когда они вышли, Томас, который все это время шагал взад и вперед по комнате, стараясь казаться равнодушным, подошел к офицеру и попросил у него разрешения переговорить с арестованным. Тот кивнул вместо ответа, и Томас, подойдя к Артуру, пробормотал хриплым голосом:
– Ужасно неприятная история! Я очень огорчен.
Артур взглянул на него глазами, ясными, как солнечное утро.
– Вы всегда были добры ко мне, – сказал он. – Вам нечего беспокоиться. Мне ничто не угрожает.
– Послушай, Артур! – Томас дернул себя за ус и решил говорить напрямик. – Эта история имеет какое-нибудь отношение к денежным делам?.. Если так, то я…
– К денежным делам? Нет, конечно. При чем тут…
– Значит, политика? Я так и думал. Ну что же делать… Не падай духом и не обращай внимания на Джули, ты ведь знаешь, какой у нее язык. Так вот, если нужна будет моя помощь – деньги или еще что-нибудь, – дай мне знать. Хорошо?
Артур молча протянул ему руку, и Томас вышел, стараясь придать своему тупому лицу как можно более равнодушное выражение.
Тем временем жандармы закончили обыск, и офицер предложил Артуру надеть пальто. Артур хотел уже выйти из комнаты и вдруг остановился на пороге: ему было тяжело прощаться с молельней матери в присутствии жандармов.
– Вы не могли бы выйти на минуту? – спросил он. – Убежать я все равно не могу, а прятать мне нечего.
– К сожалению, арестованных запрещено оставлять одних.
– Хорошо, пусть так.
Он вошел в альков, преклонил колена и, поцеловав распятие, прошептал:
– Господи, дай мне силы быть верным до конца!
Офицер стоял у стола и рассматривал портрет Монтанелли.
– Это ваш родственник? – спросил он.
– Нет, это мой духовный отец, новый епископ Бризигеллы.
На лестнице его ожидали слуги-итальянцы, встревоженные и опечаленные. Артура, как и его мать, любили в доме, и теперь слуги теснились вокруг него, горестно целовали ему руки и платье. Джиан Баттиста стоял тут же, роняя слезы на седые усы. Никто из Бертонов не пришел проститься. Их равнодушие еще более подчеркивало преданность и любовь слуг, и Артур едва не заплакал, пожимая протянутые ему руки:
– Прощай, Джиан Баттиста, поцелуй своих малышей! Прощайте, Тереза! Молитесь за меня, и да хранит вас бог! Прощайте, прощайте…
Он быстро сбежал с лестницы.
Прошла минута, и карета отъехала, провожаемая маленькой группой безмолвных мужчин и рыдающих женщин.
Артур был заключен в огромную средневековую крепость, стоявшую у самой гавани. Тюремная жизнь оказалась довольно сносной. Камера у Артура была сырая, темная, но он вырос в старом особняке на Виа-Борра, и, следовательно, духота, смрад и крысы были ему не в диковинку. Кормили в тюрьме скудно и плохо, но Джеймс вскоре добился разрешения посылать брату все необходимое из дома. Артура держали в одиночной камере, и хотя надзор был не так строг, как он ожидал, все-таки узнать причину своего ареста ему так и не удалось. Тем не менее его не покидало то душевное спокойствие, с каким он вошел в крепость. Ему не разрешали читать, и все время он проводил в молитве и благочестивых размышлениях, терпеливо ожидая дальнейших событий.
Однажды утром часовой отпер дверь камеры и сказал:
– Пожалуйте!
После двух-трех вопросов, на которые был только один ответ: «Разговаривать воспрещается», Артур покорился и пошел за солдатом по лабиринту пропитанных сыростью дворов, коридоров и лестниц. Наконец его ввели в большую светлую комнату, где за длинным столом, заваленным бумагами, лениво переговариваясь, сидели трое военных. Когда он вошел, они сейчас же Приняли важный, деловой вид, и старший из них, уже пожилой щеголеватый полковник с седыми бакенбардами, указал ему на стул по другую сторону стола и приступил к предварительному допросу.
Артур ожидал угроз, оскорблений, брани и приготовился отвечать с выдержкой и достоинством. Но ему пришлось приятно разочароваться. Полковник держался чопорно, по-казенному сухо, но с безукоризненной вежливостью. Последовали обычные вопросы: имя, возраст, национальность, общественное положение; ответы записывались один за другим.
Артур уже начал чувствовать скуку и нетерпение, как вдруг полковник сказал:
– Ну, а теперь, мистер Бертон, что вам известно о «Молодой Италии»?
– Мне известно, что это политическое общество, которое издает газету в Марселе и распространяет ее в Италии с целью подготовить народ к восстанию и изгнать австрийскую армию из пределов страны.
– Вы читали эту газету?
– Да. Я интересовался этим вопросом.
– А когда вы читали ее, приходило ли вам в голову, что вы совершаете противозаконный акт?
– Конечно.
– Где вы достали экземпляры, найденные в вашей комнате?
– Этого я не могу вам сказать.
– Мистер Бертон, здесь нельзя говорить «не могу». Вы обязаны отвечать на все мои вопросы.
– В таком случае – не хочу, поскольку «не могу» вам не нравится.
– Если вы будете говорить со мной таким тоном, вам придется пожалеть об этом, – заметил полковник.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Могу еще прибавить, что, по имеющимся у нас сведениям, ваша связь с этим обществом была гораздо ближе – она заключалась не только в чтении запрещенной литературы. Вам же будет лучше, если вы откровенно сознаетесь во всем. Так или иначе, мы узнаем правду, и вы убедитесь, что выгораживать себя и запираться бесполезно.
– У меня нет никакого желания выгораживать себя. Что вы хотите знать?
– Прежде всего скажите, каким образом вы, иностранец, могли впутаться в подобного рода дела?
– Я много думал об этих вопросах, много читал и пришел к определенным выводам.
– Кто убедил вас присоединиться к этому обществу?
– Никто. Это было моим личным желанием.
– Вы меня дурачите! – резко сказал полковник. Терпение, очевидно, начинало изменять ему. – К политическим обществам не присоединяются без влияния со стороны. Кому вы говорили о том, что хотите стать членом этой организации?
Молчание.
– Будьте любезны ответить.
– На такие вопросы я не стану отвечать.
В голосе Артура послышались угрюмые нотки. Какое-то странное раздражение овладело им. Он уже знал об арестах, произведенных в Ливорно и Пизе, хотя и не представлял себе истинных масштабов разгрома. Но и того, что дошло до него, было достаточно, чтобы вызвать в нем лихорадочную тревогу за участь Джеммы и остальных друзей.
Притворная вежливость офицера, этот словесный турнир, эта скучная игра в коварные вопросы и уклончивые ответы беспокоили и злили его, а тяжелые шаги часового за дверью действовали ему на нервы.
