Жорж Перрос, «Echancrures».
38
Вот этот учитель не вдалбливал знания, он дарил то, что знал. Был не столько преподавателем, сколько трубадуром из цеха жонглеров словом, тех, что кочевали по постоялым дворам дороги, ведущей в Сантьяго-де-Компостела, и рассказывали неграмотным паломникам героические жесты.[3]
Все должно иметь начало, и каждый год он созывал свое маленькое стадо к устным истокам романа. Его голос, как голос трубадуров, был обращен к публике, которая не умела читать. Он открывал ей глаза. Зажигал фонари. Выводил на дорогу книг, отправлял в бесконечное паломничество к неведомому, в странствие от человека к человеку.
«Главное, он читал нам вслух! И безоглядно верил в наше желание понять… Человек, читающий вслух, помогает нам добраться до книги. Он и вправду дает читать!»
39
А мы, начитанные и утверждающие, что пропагандируем любовь к чтению, — мы слишком часто предпочитаем самим себе комментаторов, толкователей, аналитиков, биографов, интерпретаторов текста, который, набожно засвидетельствовав его величие, делаем немым. Заточенное в крепость нашей эрудиции, слово книги уступает место нашему слову. Вместо того чтобы позволить мыслям текста говорить нашими устами, мы предпочитаем собственные мысли и сами говорим о тексте. Мы — не посланцы книги, мы присяжные стражи книжного храма и славим его чудеса словами, которые замыкают вход в него: «Надо читать! Надо читать!»
40
Надо читать: в этом призыве подросток улавливает нарушение логики. Какие бы блистательные доводы мы ни приводили… нарушение логики и ничего больше.
Те из наших учеников, кто открыл книгу без нашей помощи, будут и дальше читать, как читали. Наши самые яркие объяснения, как маяки, помогут самым любознательным из них ориентироваться в океане чтения.
Из тех, кто «не читает», самые сообразительные научатся, как мы, говорить вокруг да около: поднатореют в инфляционном искусстве комментирования (читаем десять строк, размазываем на десять страниц), в технике конспектирования (проглядываем четыреста страниц, сводим к пяти), в умненьком выуживании цитат из «кратких изложений» (брикетов замороженной культуры, которые продаются в каждом уважающем себя магазине); они научатся орудовать скальпелем построчного анализа и станут специалистами в хитроумном манипулировании «избранными отрывками», которое обеспечит им сначала степень бакалавра, потом лиценциата, а затем и место на кафедре… но не обязательно любовь к чтению.
Остаются прочие ученики.
Те, кто не читает, кого очень рано запугали требования всюду искать смысл.
Те, кто считает, что они глупые…
Что книги не для них…
Что их вопросы так и останутся без ответов…
А скоро не остается и вопросов.
41
Представим, что нам снится сон.
Мы присутствуем при конкурсном экзамене на право преподавания литературы, кандидатка проводит открытый урок.
Тема урока: «Литературно-художественные особенности романа „Госпожа Бовари“».
Юная кандидатка сидит за пюпитром внизу, шесть членов жюри на возвышении. Для вящей торжественности допустим, что экзамен происходит в большой аудитории Сорбонны. Запах веков и освященного временем дерева. Глубокое безмолвие Науки.
Реденькая публика — родня, друзья рассеяны по ярусам амфитеатра, их сердца бьются в такт с испуганным сердцем девушки. Мы смотрим на все снизу вверх; девушка ниже всех, она раздавлена ужасом перед своим неизжитым невежеством.
Еле слышные поскрипывания, приглушенные покашливания: вечность, оставшаяся до экзамена.
Дрожащей рукой девушка раскладывает перед собой листки с записями; разворачивает партитуру своего научного соло: «Литературно-художественные особенности романа „ГоспожаБовари“».
Председатель жюри (это ведь сон, так что пусть председатель у нас будет старик в темно-красной мантии с горностаевым воротником и в судейском парике, оттеняющем его гранитные морщины), так вот, председатель жюри наклоняется к своему соседу справа, отгибает край его парика и что-то шепчет на ухо. Помощник (он помоложе, румяный, в расцвете научных сил, но в такой же мантии и парике) важно кивает. Он передает сказанное своему соседу, а председатель шепчется с соседом слева. Согласные кивки распространяются в оба конца стола.
«Литературно-художественные особенности романа „Госпожа Бовари“». Запутавшаяся в своих записях, впавшая в панику девушка не видит, как жюри встает из-за стола, не видит, как жюри спускается со сцены, не видит, как жюри подходит и обступает ее пюпитр. Она поднимает глаза, надеясь собраться с мыслями, и обнаруживает, что загнана в клетку взглядов. Она бы испугалась, если б уже не боялась до смерти, что не знает своего урока. Во власти этого страха, она разве что недоумевает: что им тут около меня понадобилось? И вновь зарывается в свои записи. «Литературно-худо…» Она потеряла план урока. А какой был четкий план! Куда она могла задевать план урока? Как она теперь ознакомит всех с перспективой своего показательного урока?
— Мадемуазель…
Девушка не допускает до себя голоса председателя. Она ищет, ищет план урока, затерявшийся среди гор накопленных ею познаний.
— Мадемуазель…
Она ищет и не может найти. «Литературно-художественные особенности романа „Госпожа Бовари“»… Она ищет и находит все остальное, все, что знает. Но не план урока. Плана нет как нет.
— Мадемуазель, прошу вас…
Что это коснулось ее локтя, уж не рука ли председателя? (А с каких это пор председатели конкурсного жюри трогают за локоть кандидаток?) Что это, уж не детская ли мольба, столь неожиданная в этом голосе? С чего это экзаменаторы заерзали на стульях (потому что каждый принес с собой стул, и все расселись вокруг нее)… Девушка наконец поднимает глаза.
— Мадемуазель, прошу вас, плюньте на все эти литературно-художественные особенности…
Председатель и его экзаменаторы сняли парики. У них встрепанные ребячьи вихры, широко раскрытые глаза, полные жадного нетерпения.
— Мадемуазель… Расскажите нам «Госпожу Бовари»!
— Нет! Нет! Лучше расскажите ваш самый любимый роман!
— Да, «Балладу о невеселом кабачке»! Вы ведь любите Карсона Мак-Каллерса, мадемуазель, ну, пожалуйста, «Балладу о невеселом кабачке»!
— Пожалуйста, мадемуазель, сделайте, чтоб нам захотелось перечитать «Принцессу Клевскую». Ладно?
— Сделайте, чтоб нам захотелось читать, мадемуазель!
— По-настоящему захотелось!
— Расскажите нам «Адольфа»!
— Кафку! Что-нибудь из «Дневника»!
— Свево! «Самопознание Дзено»!
— Почитайте нам «Рукопись, найденную в Сарагосе»!
— Книги, которые вам больше нравятся!
— «Фердидурке»!
— «Заговор дураков»!
— Да не смотрите вы на часы, времени еще полно!
— Ну пожалуйста…
— Расскажите!
— Мадемуазель…
— Почитайте нам…
— «Трех мушкетеров»!
— «Яблочную королеву»!
— «Жюля и Джим»!
— «Чарли и шоколадную фабрику»!
— «Принца Перевраля»!
— «Базиля»![4]
42
Возьмем обычный класс, человек тридцать пять подростков. О, не тех, заботливо отобранных, которые без сучка без задоринки пройдут в величественные врата высших учебных заведений, — нет, остальных, тех, кого отчислили из лицеев центральных округов, потому что их оценки не давали надежд на степень бакалавра, ну то есть никаких надежд.
Начало учебного года.
Их выбросило сюда.
В эту вот школу.
Вот к этому учителю.
«Выбросило» — этим все сказано. Они выброшены на берег, между тем как их вчерашние однокашники вышли в открытое море на борту лицеев-пакетботов, держащих путь к «блестящим карьерам». Обломки крушений, оставленные школьным отливом. Именно так они сами себя описывают в традиционных личных карточках, заполняемых в начале учебного года:
Фамилия, имя, дата рождения…
Другие сведения:
«Мне совсем не дается математика»… «Учить языки мне не интересно»… «Я не умею сосредоточиться»… «У меня не получается хорошо писать»… «В книгах слишком много слов» (sic! Да, sic!), «Я ничего не понимаю в физике»… «По орфографии у меня всегда был ноль»… «История бы ладно, но я не запоминаю даты»… «Наверное, я недостаточно стараюсь»… «Я плохо понимаю»… «Я много пропустил»… «Мне хотелось бы рисовать, но я не одаренный»… «Мне это слишком трудно»… «У меня плохая память»… «Мне не хватает подготовки»… «Я не умею думать»… «Я не умею говорить»…
Конченые люди…
Так они себя аттестуют.
Конченные, еще не начавшись.
