Ахимаас, сын Садоков, нетерпеливо сказал, обратясь к Иоаву:
— Побегу я, извещу царя, что Господь судом Своим избавил его от рук врагов его.
Иоав же с неожиданной для него инстинктивной чувствительностью понял, что не следует посылать этого молодого человека с тем, чтобы именно он открыл мне всю правду.
— Не будешь ты сегодня добрым вестником, — рассудительно произнес Иоав. — Известишь в другой день, а не сегодня, ибо умер сын царя, и тебе не захочется приносить ему эту весть.
И вместо Ахимааса Иоав послал Хусия Эфиопа, дабы тот донес мне, что он видел. Но Ахимаасу не стоялось на месте, и он еще раз попросил дозволения побежать следом за Хусием и тоже доложиться мне.
И Иоав сказал:
— Зачем бежать тебе, сын мой? не принесешь ты доброй вести.
— Что бы ни было, — настаивал возбужденный юноша, весь дрожа от молодого энтузиазма, — но позволь и мне побежать за Хусием. Я принес царю печальные вести, когда он удалился из Иерусалима. Позволь же теперь принести ему добрые.
Тогда Иоав уступил.
— Беги, — разрешил он, уверенный, что эфиоп Хусий с его страшной новостью достигнет меня раньше Ахимааса.
Однако Ахимаас оказался быстрее, да и бежал он более короткой равнинной дорогой, и опередил Хусия, и первым принес мне вести.
Я сидел на скамье меж двух ворот, когда сторож, стоявший на кровле их, крикнул привратнику, что видит бегущего к нам человека. Я вскочил со скамьи с такой резвостью, что едва не упал, потому что одна моя нога затекла от сидения, да и колени тоже гнулись с трудом. Молодость миновала. Но я был все же не так стар, как почитаемый нами судья, толстяк Илий, которого я невольно вспоминал в долгие часы, проведенные мною в ожидании на этой скамье, — старый толстый Илий, предпоследний судья Израилев, наставник Самуила и, слава Богу, не мой родственник. Я вспоминал, как он тоже сидел на седалище у ворот города, ожидая вестей с поля битвы, а когда узнал, что филистимляне победили и взяли ковчег Божий, израильтяне же побежали в шатры свои, то упал Илий с седалища навзничь у ворот, сломал себе хребет и умер. Когда это произошло, Илию уже исполнилось девяносто восемь лет, он был очень тяжел, и глаза его померкли. Я был моложе его и оснований ожидать победы насчитывал много больше. Мое волнение имело иные причины.
— Если он один, — откликнулся я, говоря о спешащем к нам гонце, — то весть в устах его.
Тут дозорный крикнул сверху, что видит второго человека. И этот также имеет весть в устах его, догадался я, но не весть о поражении, потому что в противном случае они бежали бы сюда косяками. Затем сторож прокричал, что первый бежит в точности как Ахимаас, сын Садоков, и я, услышав об этом, испустил великий крик облегчения.
— Значит, новость должна быть доброй! — радостно воскликнул я. — Ахимаас человек хороший, он придет ко мне только с доброю вестью.
Я смотрел, как он приближается, и вся повадка его, казалось, подтверждала мои оптимистические ожидания, ибо Ахимаас кричал мне, откинув голову и тяжело дыша всей своей узкой, загорелой грудью: «Все хорошо! Все хорошо!»
— Все хорошо?
Мне это представилось благословеннейшим из чудес: значит, Бог есть и отвечает на молитвы! Все, чего я желал всем моим существом, сбылось: победа осталась за нами, а Авессалом по-прежнему жив. Члены мои дрожали, слезы переполняли глаза. Я смеялся с безудержностью почти истерической. Я жаждал схватить этого замечательно милого отрока за щеки и обнять его, он же, спотыкаясь на бегу, приблизился ко мне, опустился на колени и поклонился лицом своим до земли.
— Благословен Господь Бог твой, — глотая воздух, провозгласил Ахимаас, когда я помог ему подняться, — предавший тебе людей, которые подняли руки свои на господина моего царя! Все они мертвы и рассеяны.
— Благополучен ли отрок Авессалом? — пожелал я узнать. Это, собственно, было все, что я желал знать.
Я увидел, как челюсть его отвисла. Я смотрел, как лицо его покрывается призрачной бледностью, и чувствовал, что мне не хватает воздуха. С виноватым выражением он отвел взгляд в сторону и заговорил запинаясь, и я интуитивно понял, что какой бы ответ он мне ни дал, ответ этот будет неискренним.
— Я видел большое волнение, — сказал он, — когда Иоав посылал меня, но не знаю, что там было.
С неуправляемым страхом приказал я Ахимаасу отойти в сторону, дабы очистить место для следующего, уже стучавшего в ворота гонца, и сам поспешил ему навстречу. Я с трудом воздержался от того, чтобы обратиться к нему первым, перебить его прежде, чем он начнет говорить.
— Добрая весть господину моему царю! — затрудненно дыша, прокричал Хусий, и что-то свистнуло в легких его. — Господь явил тебе ныне правду в избавлении от руки всех восставших против тебя.
Я же завизжал прямо в лицо ему:
— Благополучен ли отрок Авессалом? — Мне хотелось вцепиться в него и трясти, вытрясая ответ.
И этот чужеземец, этот эфиоп, не вполне освоивший нашу маловразумительную, сентиментальную манеру речи, ответил мне прямо:
— Да будет с врагами господина моего царя и со всеми, злоумышляющими против тебя то же, что постигло отрока!
Я был слишком потрясен, чтобы сказать еще хоть слово. Я отвернулся, уже плача, и пошел в горницу над воротами, и плакал на ходу, и слышал, что плачу все громче и громче, и скоро уже голосил из всей мочи, и слушал собственные вопли:
— Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!
И не мог замолчать.
Я плакал безутешно. Я не способен был остановиться. Я и не хотел останавливаться. Мне это было все равно. Мне было много легче продолжать плакать, чем даже подумать о том, что когда-либо, когда бы то ни было, я буду заниматься чем-то еще.
Ни о чем ином я не помышлял, я забыл в горе моем, что самим этим горем принижаю тех, кто сражался за меня, что обращаю нашу победу в повод для трагической печали. Весь город слушал, как я, сидя в темной горнице над воротами, оплакиваю смерть сына моего и не могу остановиться.
— О, сын мой, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!
И солдаты мои, возвращавшиеся после битвы, входили в город украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения обратились в бегство. Все проходившие под воротами слышали меня еще издали, ибо плакал я громко, обхватив руками голову и взывая:
— О, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!
Я плакал и выл все громче, ибо чувствовал, что мука горести моей умеряется, что мною овладевает желание замолчать. Я был глух и бездумен в страдании моем, пока наконец, час спустя, не услышал внизу чей-то отчетливый голос, спросивший:
— Все еще нюнит?
Это был голос Иоава.
— Остановиться не может.
Люди послали кого-то на поле сражения сказать Иоаву, как я плачу и рыдаю об Авессаломе. Стоявшим при дверях я приказал никого ко мне не пускать. Но Иоав тем не менее пробился и, не вымолвив ни слова мне в утешение, даже не помолчав ни секунды в знак сострадания, коротко объявил:
— Хватит, Давид. Заканчивай.
— Сын мой, Иоав. Сын мой Авессалом. О, сын мой…
— Не устраивай тут спектаклей.
— Ты не понимаешь, — попытался объяснить я. — Я лишился сына моего, сына моего Авессалома.
— Это ты не понимаешь, — безжалостно оборвал он меня. — Ты лишаешься армии. Твоим людям стыдно.
Он приблизил лицо свое вплотную к моему.
— Да, ты заставил людей своих стыдиться — стыдиться себя и стыдиться тебя.
— Стыдиться?
— Ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, — объявил он мне, презрительно кривя рот, — спасших ныне жизнь твою и жизнь сыновей и дочерей твоих, и жизнь жен и жизнь наложниц твоих. Теперь же ты их оскорбляешь. Ты обходишься с ними, как обходятся с людьми дурными, повинными в делах, которые суть зло.
Резкость Иоава и эти его фантастические, совершенно голословные обвинения заставили меня остановиться. Я решительно не понимал, о чем он говорит, и перестал причитать, чтобы выяснить это. Я отер с моей чумазой физиономии слезы и вытряс сопли из носа.
— Как же, — слабо вопросил я, — я это делаю?
— Ты показал сегодня, — без промедления ответил мне Иоав, — что любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, что ничто для тебя и вожди, и слуги. Сегодня я узнал, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли, то тебе было бы приятнее. Тебя ведь никто из нас не заботит так, как заботил он, верно?
— Да, — слезливо и малодушно признался я.
— Пусть это останется нашей тайной, — сказал Иоав тоном уже не столь резким.
— Он был сыном моим, Иоав. И он мертв.
— Он убил бы нас обоих, Давид. Ты об этом забыл? Или тебе не рассказывали, как осветилось лицо его и как он готов был согласиться, когда Ахитофел вызвался поразить тебя?
