— Я купил этот дом, чтобы отвратить тебя от нелепых фантазий и вернуть к нормальной, основательной жизни. Надеялся, что ты вспомнишь о своих обязанностях и постараешься поспособствовать моему продвижению. Но как бы не так: мы живем тут уже больше года, а ты ни разу не заикнулась о том, чтобы пригласить в гости партнеров…
«Так вот почему он так настаивал на переезде сюда», — сообразила Барбара.
— Конечно, — продолжал вконец распалившийся Пол, — раз уж я не добился партнерства за десять лет, так теперь и подавно не добьюсь. А все из-за тебя! Ты загубила мою карьеру, Барбара, потому что тебе нет до меня дела. Ты думаешь только о своей писанине да о своем Ленни! — Стоило Полу произнести это имя, как мысли его вновь приняли иное направление. — Да, да, о Ленни! У тебя с ним интрижка, это каждому ясно. Один я, дурак, ничего не видел. А ведь ты не перестала ездить в город, даже когда мы перебрались сюда, и все только, чтобы с ним повидаться. Поэтому и катания на лошадях затеяла, а о том, что он тоже там отирается, даже словом не обмолвилась. Да, теперь все ясно. Хотелось бы только знать, когда это у вас началось! Отвечай! — Голос его звучал злобно, на висках взбухли жилы. — Где ты еще с ним встречалась?
— Все это не более чем игра воображения, — отвечала она. — Ничего подобного не происходит, а ты ведешь себя просто нелепо. Я не собираюсь больше выслушивать всякий вздор. Пойду лучше посмотрю, как дела у Дженни.
Барбара повернулась, чтобы выйти из комнаты, но тут внезапно Пол схватил ее сначала за одно запястье, а потом и за оба, и рванул к себе.
— Отвечай, кому сказано! Когда у вас все началось!?
Барбара не могла сопротивляться здоровяку шести футов ростом, который выкручивал ей руки, рассчитывая, что боль вынудит ее к признанию. Боль и вправду была очень сильна: Барбара даже испугалась, что он сломает ей руки. Руки, так необходимые ей для того, чтобы записывать срои мысли.
Как только Пол отпустил ее, она умчалась в спальню, рухнула ничком на кровать и, не выдержав, дала волю слезам.
Часа через два в темную спальню вошел Пол. Он остановился рядом с Барбарой, и она отодвинулась на другой край кровати.
Пол прилег рядом и заговорил. Голос его звучал натянуто и глухо, он тщательно подбирал слова.
— Барбара, не думай, будто я стану пытаться оправдать свое поведение. То, что я сделал — непозволительно. — Он отвернулся от нее и чуть ли не простонал: — Мне так стыдно, Барбара! Так стыдно!
Она ощутила дрожь его тела и поняла, что он подавляет подступающие рыдания, стыдясь обнаружить свою слабость. А поняв, положила руку на спину мужа и привлекла его к себе. Ей хотелось успокоить Пола, унять его душевную боль, быть может, не менее сильную, чем боль в ее поврежденных запястьях.
«Ну что же это с нами творится? — думала она. — Ведь все у нас есть — дом, хороший доход, чудесный ребенок. Даже любовь. Все, что нужно для счастливой семейной жизни…»
Через некоторое время Пол перестал всхлипывать, успокоился и уснул. Барбара так и не разжала объятий, но сердце ее онемело.
На вопрос семейного доктора о том, где она получила такую травму, Барбара не ответила ничего. Выдумывать что-либо ей не хотелось, но даже после перенесенного унижения она, сама не зная, почему, по-прежнему считала необходимым оберегать репутацию мужа. Возможно, в сложную ткань ее чувств и переживаний вплеталась тоненькая ниточка веры в то, что в случившемся есть толика и ее вины. В конце концов она ведь действительно скрывала от Пола свои верховые прогулки с Ленни, так удивительно ли, что муж заподозрил неладное?
Хирург-травматолог, к которому ее направил врач общей практики, сказал, что ей повезло — запястья не сломаны. Однако она получила сильное растяжение, и ей было предписано, не снимая, как бы ни стесняли они движения, носить корректирующие браслеты, представлявшие собой металлические пластинки, находившиеся внутри твердой гипсовой повязки телесного цвета. В разговорах с Дженни Барбара называла эти браслеты не иначе как «мои минетки».
Девочка все время спрашивала, почему ее мама носит эти браслеты, и Барбаре пришлось сказать, что она повредила руки, пытаясь совладать с лошадью, когда мчалась вдогонку за понесшим конем Дженни. Дочка поверила, поскольку Барбара была не слишком искусной наездницей.
Эта выдумка имела своей целью уберечь девочку от правды. Умолчание или попытка дать уклончивый ответ неизбежно повлекли бы за собой новые вопросы, а в результате могла открыться неприглядная истина. Пол, подавленный тем, что все его попытки сделать карьеру ни к чему не приводили, остро нуждался в уважении, и просто не смог бы по-прежнему жить в семье, будь дочери известно, как жестоко обошелся он с ее матерью. Вздумай Барбара в минуту откровенности открыть девочке правду, Пол не вынес бы такого унижения, что вполне могло стать концом их брака. Кроме того, Барбара пошла на ложь, чтобы не наносить подрастающей дочери душевную травму.
Сама она глубоко переживала случившееся, но всеми силами старалась скрыть свою печаль от Дженни и давала волю слезам только в минуты уединения. Характер Пола изменился до неузнаваемости, он стал подвержен резким перепадам настроения и порой просто впадал в неистовство, но Барбара, стараясь сохранить семью, похоронила свое горе глубоко внутри, где, как ей казалось, оно никого не могло затронуть.
От нее не укрылось, что один только вид злосчастных браслетов повергал Дженни в печаль, и она, вопреки рекомендациям врача, стала надевать их, когда дочка не могла видеть ее запястья. Но, так или иначе, ей пришлось носить их целых шесть месяцев, и все это время она чувствовала, что Пол воспринимает их как напоминание об обмане со стороны жены и своем собственном позоре. В памяти Барбары они были связаны со страхом и болью, как душевной, так и физической. Для обоих супругов браслеты символизировали то, что невозможно было забыть и что отдаляло их друг от друга.
Несмотря на то, что Пол сокрушался по поводу своей, как он называл теперь случившееся, «несдержанности», Барбара опасалась, что такое может повториться.
Как-то, когда Пол в очередной раз поинтересовался ее самочувствием, Барбара, воспользовавшись тем, что Дженни уже ушла в свою спальню, предложила ему обратиться в консультацию по семейным вопросам, но получила категорический отказ.
— У нас все в порядке. Да и в любом случае я не намерен никому позволять копаться в моей личной жизни, — сухо ответил он, закрывая эту тему.
Чувствуя себя совершенно беспомощной, Барбара боялась оставаться наедине с мужем: когда они с Полом оставались дома вдвоем, она старалась уйти в свой кабинет, и приучила Дженни не уходить после обеда к себе в спальню, а делать уроки в общей комнате.
Однако при всем этом ей и в голову не приходило уйти от Пола. А хоть бы и пришло: не имея собственных средств, она всегда знала, что в финансовом отношении зависит от мужа, хотя до того как начались ссоры не придавала этому особого значения. С начала совместной жизни Пол вручал ей деньги на ведение хозяйства и личные расходы, и его умение распоряжаться семейным бюджетом давало ей ощущение надежности. Независимого источника дохода у нее не имелось: закончив колледж со специализацией по английскому языку и не получив ученой степени, Барбара понимала, что ее квалификация не позволяет рассчитывать на работу, дающую возможность обеспечить и себя, и дочь. Полученное воспитание ориентировало на семью и брак как конечную цель, тогда как образование рассматривалось как не более чем приятное дополнение к прочим женским достоинствам.
Барбара принадлежала к поколению, названному публицистами «недооцененным», — к поколению женщин, родившихся слишком поздно для того, чтобы их ценили за воспитание детей и поддержание домашнего очага, но слишком рано, чтобы воспользоваться плодами женской эмансипации. Как и многие ровесницы, она уже не чувствовала себя пребывающей под защитой старой системы ценностей, но еще не обрела своего места в новой, и это привязывало ее к мужу крепче, чем церковный обряд и гражданская регистрация.
Она вовсе не стремилась к разводу, отдавая себе отчет в том, что эта рискованная затея скорее всего обернется для нее одними только потерями. Будучи опытным юристом, Пол безусловно нашел бы способ обернуть дело о расторжении брака в свою пользу и мог не только оставить Барбару без финансовой поддержки, но еще и лишить ее возможности воспитывать дочь. Ему ничего не стоило выставить ее перед судом плохой матерью — готовой забросить дочь ради литературного семинара и даже допустившей, что у нее на глазах с девочкой произошел несчастный случай. А вздумай она обвинить мужа в жестоком обращении, ей бы попросту не поверили. Свидетелей его выходок не было, в полицию она не обращалась, а врачам, лечившим ее травмы, солгала. Борьба за право растить девочку грозила превратиться в безобразное препирательство, от которого больше всех пострадала бы Дженни.
