Бедра ее вращаются, пальцы щелкают, она изящна и вместе с тем раскованна, словно вернулась в чувственную ночь своей молодости и танцует с призрачным партнером, вспомнив старую хореографию. Это волшебство, потому что ее тело сбросило возраст и, послушное барабанам и гитарам, очерчивает собой тончайшие смены ритма; она в трансе, на нее снизошла благодать, как это предположительно бывает со святыми во время видений. Я тоже слышу музыку, она пробирает меня как амфетамин — каждая нота отдается во мне отдельно и ясно, как удары церковного колокола тихим зимним воскресеньем. Я иду к ней, в ее объятия, и мы движемся слитно, смеясь, изгибаясь, и даже когда музыку прерывает диктор, тараторящий по-испански со скоростью кастаньет, мы продолжаем танец, потому что музыка застряла у нас в головах, как мы сами застряли в смехе и друг у друга в объятиях; она все громче, громче, так громко, что мы не слышим, как щелкнул замок, как открылась и закрылась дверь.)
ПОЛЛИ. Боже мой!
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Что это? что происходит?
ПОЛЛИ. Ой, вей! Ой, вей!
МЭРИ. А, здравствуйте, миссис Берковиц. И мистер Берковиц. Как поживаете?
(Они вплывают, как надувные Микки — и Минни-Маус на нью-йоркском параде в День благодарения[53]. Хотя ничего мышиного в этой паре нет. Их разъяренные глаза — ее сквозь очки в оправе с блестками — озирают сцену: наши шаловливые усы из мороженого, комнату, наполненную едким запахом марихуаны. Миссис Берковиц подходит к приемнику и выключает радио.)
МИССИС БЕРКОВИЦ. Кто этот человек?
МЭРИ. Я не знала, что вы дома.
МИССИС БЕРКОВИЦ. Как видите. Я вас спрашиваю: кто этот человек?
МЭРИ. Он мой друг. Помогает мне. Сегодня работы много.
МИСТЕР БЕРКОВИЦ. Ты пьяна.
МЭРИ (притворно ласковым голосом). Как это вы говорите?
МИССИС БЕРКОВИЦ. Он сказал, что вы пьяны. Я потрясена. Честно вам скажу.
МЭРИ. Раз уж мы заговорили честно, я вам честно вот что скажу: сегодня я последний день у вас ишачила — я вам отказываю.
МИССИС БЕРКОВИЦ. Вы мне отказываете?
МИСТЕР БЕРКОВИЦ. Вон отсюда! Пока полицию не вызвали.
(Без лишних слов мы собираем наше имущество. Мэри машет попугаю: «Пока Полли. Ты молодец. Хорошая девочка. Я просто шутила». И у двери, где сурово воздвиглись ее бывшие наниматели, она объявляет: «Имейте в виду, я за всю жизнь капли в рот не взяла».
Внизу дождь льет по-прежнему. Мы бредем по Парк-авеню, потом переходим на Лексинггон.)
МЭРИ. Говорила тебе — надутые.
Т. К. В музей их, в музей.
(Но оживление нас покинуло, перуанская листва выветривается, начинается отходняк, доска подо мной уходит под воду, и акулы, если попадутся мне на глаза, испугают до полусмерти.)
МЭРИ. А мне еще к миссис Кронкайт. Но она хорошая, простит меня, если не приду до завтра. Пойду-ка я домой.
Т. К. Давай поймаю тебе такси.
МЭРИ. Терпеть не могу с ними собачиться. Эти таксисты не любят цветных. Даже когда сами цветные. Нет, поеду на метро с Восемьдесят шестой.
(Мэри живет в Бронксе, возле стадиона «Янки»; говорит, что семье в квартире быдо тесно, но теперь она одна, квартира кажется огромной, и ей страшно. «Поставила по три замка на каждую дверь, а окна забила гвоздями. Купила бы овчарку, да придется надолго одну оставлять. Я знаю, каково быть одной — собаке этого не пожелаю».)
Т. К. Мэри, поезжай, я заплачу за такси.
МЭРИ. На метро гораздо быстрее. Но я хочу зайти в одно место. Оно тут недалеко.
(Место это — узенькая церквушка, стиснутая между двумя широкими зданиями в переулке. Внутри два коротких ряда скамеек и маленький алтарь, над ним гипсовый распятый Христос. Сумрак полон запахом благовоний и воска. Женщина у алтаря зажигает свечу, и свет ее трепетен, как сон больного духа; в остальном мы здесь единственные молящиеся. Мы стоим на коленях в заднем ряду, и Мэри достаёт из сумки пару четок — «я всегда ношу пару лишних», — одну для себя, другую для меня, хотя я не знаю, как с ними обращаться, никогда не держал их в руках. Мэри шепчет, шевеля губами.)
МЭРИ. Боже. Милостивый. Пожалуйста, помоги мистеру Траску, чтобы он бросил пить и его вернули на работу. Пожалуйста, Господи, не оставь миссис Шоу книжным червем и старой девой; она должна принести в мир Твоих чад. И прошу Тебя, Господи, не забудь моих сыновей, и дочь, и внуков, никого не забудь. И пожалуйста, не позволь родным мистера Смита отправить его в приют — он не хочет туда и все время плачет…
(Список ее многочисленнее бусин в ее четках, и в просьбах ее горячее сияние, как в огоньке алтарной свечи. Она умолкает и оглядывается на меня.)
МЭРИ. Ты молишься?
Т. К. Да.
МЭРИ. Я тебя не слышу.
Т. К. Я молюсь за тебя, Мэри. Хочу, чтобы ты жила вечно.
МЭРИ. За меня не молись. Я уже спасенная. (Она берет меня за руку и держит.) Помолись за мать. Помолись за всех, чьи души заблудились в темноте. Педро, Педро!
2. Здравствуй, незнакомец
(эссе, перевод В. Голышева)
Время: декабрь 1977 года.
Место: нью-йоркский ресторан «Четыре времени года».
Человек, пригласивший меня на ланч, Джордж Клакстон, предложил встретиться в полдень и не объяснил, почему назначает такой ранний час. Вскоре, однако, я понял причину: за тот год с лишним, что мы не виделись, Джордж Клакстон, мужчина более или менее воздержанный, превратился в горького пьяницу. Едва мы уселись, как он заказал двойную порцию «Дикой индейки» («Чистого, пожалуйста, без льда»), а через пятнадцать минут попросил повторить.
Я был удивлен — и не только размерами его жажды. Он прибавил килограммов пятнадцать, пуговицы его жилета в полоску держались в петлях из последних сил, а былой румянец, приобретенный благодаря теннису или регулярным пробежкам, сменился нехорошей бледностью, как будто он только что вышел из тюрьмы. Кроме того, он щеголял в темных очках, и я подумал: какая театральность! Вообразить, чтобы славный простец Джордж Клакстон, надежно окопавшийся на Уолл-стрит, живущий в Гринвиче, или Уэстпорте, или где-то там еще с женой Гертрудой, или Алисой, или как ее там, с тремя, четырьмя или пятью детьми, — вообразить, чтобы этот Джордж глотал одну за одной двойные «индейки» и носил темные очки!
Я с трудом удержался от того, чтобы спросить напрямик: «Слушай, какая чертовщина с тобой приключилась?» И спросил: «Как ты, Джордж?»
ДЖОРДЖ. Прекрасно. Прекрасно. Рождество. Черт. Просто не поспеваю за ним. Не жди от меня открытки. В этом году вообще не посылаю.
Т. К. Правда? У тебя это было вроде обычая — открытки. Семейные сценки, с собаками. А как семья?
ДЖОРДЖ. Растет. Старшая дочь родила второго. Девочку.
Т. К. Поздравляю.
ДЖОРДЖ. Мы хотели мальчика. Если бы родился мальчик, его назвали бы как меня.
Т. К. (думая: «Зачем я здесь? Зачем обедаю с этим занудой? Мне с ним скучно. Всегда было скучно»). А Алиса? Алиса как?
ДЖОРДЖ. Алиса?
Т. К. Я хотел сказать — Гертруда.
ДЖОРДЖ (нахмурясь, ворчливо). Рисует. Ты знаешь, у нас дом на проливе Лонг-Айленд. Свой пляжик. Она весь день сидит взаперти у себя в комнате и пишет красками вид из окна. Лодки.
Т. К. Мило.
ДЖОРДЖ. Не уверен. Она закончила колледж Софии Смит. Гуманитарное отделение. Немного рисовала до того, как мы поженились. Потом забросила. Как будто бы. А теперь все время рисует. Все время. Запершись у себя. Официант, пришлите метрдотеля с меню. А мне еще одно двойное. Без льда.
Т. К. Очень по-английски, а? Чистый виски без льда.
ДЖОРДЖ. Мне нерв удалили. От холодного зуб болит. Знаешь, от кого я получил рождественскую открытку? От Мики Маноло. Помнишь, богатый мальчик из Каракаса? В нашем классе.
(Я, конечно, не помнил Мики Маноло, но кивнул, изобразив «да, да». Я бы и Джорджа Клакстона не помнил, если бы он не отслеживал меня все эти сорок с лишним лет, с тех пор, как мы учились в одной на редкость безобразной частной школе. С этим честным, как доллар, спортивным малым из благополучной пенсильванской семьи у меня не было ничего общего, а союз наш образовался потому, что я писал за него сочинения, а он делал за меня уроки по алгебре и на экзаменах подбрасывал ответы. В результате на меня свалилась сорокалетняя «дружба» с обязательным ланчем раз в год или в два.)
Т. К. В этом ресторане очень редко видишь женщин.
ДЖОРДЖ. Этим он мне и нравится. Не слышишь бабьей болтовни. Здесь приятный мужской дух. Знаешь, я вряд ли буду есть. Жевать больно.
Т. К. Яйца-пашот?
ДЖОРДЖ. Я хочу тебе кое-что рассказать. Может, ты мне что-то посоветуешь.
Т. К. Люди, следовавшие моим советам, обычно об этом жалели. Впрочем…
ДЖОРДЖ. Это началось в июне. Джеффри как раз закончил колледж — это мой младший сын. Была суббота, мы с ним на нашем пляжике красили лодку. Джеф пошел в дом за пивом и бутербродами, и, пока его не было, я вдруг разделся и полез купаться. Вода была еще холодная. До июля в проливе по-настоящему купаться невозможно. Но мне захотелось.
