— Помню, — ответил я. — И я по тебе скучал.
— Ну конечно, у тебя же память есть. А я мою никак отыскать не могу. — Она повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен, как будто я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но присутствовала в нем и адресованная мне теплота. Бернер словно приветствовала меня заново и старалась дать понять, что действительно скучала по мне. — Хотя тебя я помню.
Сказав это, она приподняла подбородок — жест, который был присущ скорее нашему отцу, чем ей. Впрочем, и мне тоже. И я вдруг испытал мучительное желание снова стать совсем молодым и чтобы вся моя жизнь оказалась сном, от которого я вот-вот проснусь в идущем на Сиэтл поезде.
— Так тебе нравится быть Бев? — До сих пор я еще ни разу не прикоснулся к ней и теперь протянул руку и погладил ее по плечу, такому худому под стеганым пальто.
Бернер резко закашлялась, обмахнулась, как веером, ладонью.
— О да, — ответила она и проглотила то, что выкашлянула. — Я пробыла Бев уже пятнадцать лет. Нормальное имя. А бедная старушка Бернер попала где-то под автобус. Не смогла угнаться за мной.
— Хорошо сказано, — отозвался я.
— Папе имя Бев большого добра не принесло. И я решила дать ему еще один шанс. Знаешь, они ведь были детьми. Оба.
— Ну уж нет, — возразил я с неожиданной для меня самого горячностью. — Никакими детьми они не были. Они были нашими родителями. А мы — детьми.
— Ладно. Touché, — сказала она, не сводя глаз с дороги. Руки у нее были красные, словно ободранные. — Ты ведь тоже так говоришь иногда? Touché? Touché olé?
— Случается.
— Я тронута, — сказала Бернер. — Вернее, тронутая. На всю голову. И ты тоже. Мы же двойняшки. А зиготы ничего не забывают.
— Это верно, — согласился я. — Мы такие.
Домом Бернер служил новенький белый трейлер двойного размера, стоявший на прямой и узкой мощеной улочке среди других таких же трейлеров, по преимуществу новых, — перед каждым разбит крошечный дворик с единственным державшимся на проволочных растяжках молодым деревцем, на бестротуарной улице красовалось по спортивному автомобилю; на крышах всех трейлеров торчали телевизионные тарелки. По дворикам играли — субботнее утро — дети. В миле к северу отсюда взлетали в осеннее небо огромные серебристые реактивные лайнеры и, пошумев немного, исчезали.
Бернер заехала на подъездную дорожку. Сбоку от ее трейлера маленький мужчина бросал листья латука в стоявшую на помосте проволочную клетку, у дверцы которой теснились серые и белые кролики.
— Самый терпеливый в мире белый мужчина и чемпион мира по скраблу. Кормит свое стадо. — Бернер распахнула дверцу машины и теперь с трудом вытягивала ноги из-под руля. — Подтолкни-ка их немного, голубчик.
Судя по лицу Бернер, ей было больно, однако усилий она не оставляла.
— Посижу немного — и сразу становится трудно ходить. Я на минутку, не больше.
Пока мы ехали к ее дому, она начала выговаривать слова с мягким южным выговором.
— Официально мы не женаты, — сказала она, встав наконец и склонившись ко мне, оставшемуся в машине. — Но он — лучший муж, какой мне когда-либо доставался. Должна же была и я все же получить хорошего, верно? Он стеснительный.
Бернер выпрямилась, взглянула на мужчину, который уже запирал дверцу клетки на засов. Он был в ковбойских сапогах, джинсах, нейлоновой ветровке и ярко-красной бейсболке — такие носили мои ученики, только у этой козырек смотрел строго вперед, а не вбок.
— Я кое-что забыла, — окликнула его Бернер.
Он повернул к ней голову, но не ответил.
— Мой дозняк, — пояснила она и затрудненной походкой направилась к дому, за лекарством.
Перед многими трейлерами, стоявшими в прохладном солнечном свете вдоль улицы, повернувшись к ней длинной стороной, развевались на воткнутых в землю алюминиевых шестах американские флаги — походило на то, что здесь побывал торговец флагами. На дворе Бернер ничего не развевалось. В некоторых двориках присутствовали также картонные плакатики, извещавшие о взглядах их владельцев. «АБОРТ — ЭТО УБИЙСТВО». «БРАК СВЯЩЕНЕН». «ДОЛОЙ НАЛОГИ». Такие штуки прижились и в Канаде — не без помощи правительства; нервная энергия американцев завоевывала новые территории. Отсюда все с неизбежностью перекочевывало на север.
Маленький мужчина в красной бейсболке и сапогах перешел ко второй кроличьей клетке и принялся скармливать в нее листья латука из стоявшего у его ног на траве серебристого тазика. К спине его ветровки был пришит флаг Конфедерации, под ним виднелась какая-то надпись, прочесть которую мне не удалось. Человеком он был морщинистым, крепким, угловатым и высохшим — намного старше Бернер. Верующий, давно узревший свет истины, думал я, наблюдая за ним сквозь ветровое стекло, в которое било яркое солнце. Где-то здесь должен стоять мотоцикл. Огромный телевизор. Библия. Пить все они бросили годы и годы назад и после просто ждали. И вот чего дождались. Закончили здесь, вот таким вот манером. Я, видите ли, обзавелся привычкой отстаивать правильность моего жизненного пути — как будто он способен был научить чему-то каждого. Привычка не из лучших, потому что ничему он научить не мог. И менее всех мою сестру, распорядившуюся собственной жизнью по-своему, принявшую ее. Внезапно я понял, что сказать ей мне нечего.
Человечек закрыл и вторую клетку, аккуратно запер ее. Наклонился, чтобы поднять тазик, и при этом посмотрел на машину. Потом выпрямился, глядя прямо в отражавшее небо ветровое стекло. Возможно, он видел меня, сидевшего внутри в ожидании Бернер — в ожидании Бев. Он приподнял в приветственном жесте тазик, улыбнулся неожиданно приятной улыбкой, я такой не ожидал. А затем развернулся, направился, переступая с неуклюжим достоинством, к углу трейлера и скрылся за ним. Моего ответного жеста он не увидел. Ему не хотелось знакомиться со мной. И я отлично его понимал. Слишком поздно появился я на этой сцене.
Попозже, по дороге к «Эпплби», Бернер вроде бы чувствовала себя лучше. Дома она успела подкраситься, от нее исходил запах вишни, она жевала резинку. Из дома Бернер вернулась с пластиковым пакетом для покупок, в котором — догадался я — лежало то, что она собиралась мне отдать.
Она включила печку, сказав, что все время мерзнет, что не способна согреться даже ради сохранения собственной жизни. Почесала полоску чистого скотча, которым удерживался шунт на тыльной стороне ее правой руки, и покачала головой, увидев, что я это заметил. У меня создалось впечатление, что Бернер хотелось также показать мне свой широкий язык, — я решил, что это на нее лекарство так подействовало. Пока мы удалялись от трейлера, южный акцент ее понемногу сходил на нет. «Он из Западной Виргинии», — сказала Бернер. Это она вспомнила о мужчине, который не был ей мужем, но представлялся милым. Рэй, так его зовут. Он хороший. Знает о ней все, да ему это неважно. Долгое время служил в армии США, потом вышел на пенсию. Они познакомились в Рино, и лет десять назад он перевез ее в «Города». У него здесь брат жил. Трейлер был чем-то вроде поднесенного ей свадебного подарка. Кроликов он выращивает «для стола» и плачет каждый раз, как ему приходится их забивать. А еще она ходит с ним в церковь. «Конечно, я ни во что не верю. Хожу, чтобы ублажить его, сделать ему приятное. Он знает, что официально я еврейка — по матери. Хотя предписаний ее религии не выполняю».
Еще Бернер сказала, что ее теперь интересует Китай, рост его влияния в мире, беспокоят «нелегалы», 9/11, «Угроза». Она помнила имя Клэр, помнила даже то, что жена у меня бухгалтер. Сказала, что хотела бы погостить у нас, Уинсор же находится не так уж и далеко от «Городов». Сказала, что они с Рэем голосовали за Обаму. «Почему бы и нет? Понимаешь? Все-таки что-то новое». Спросила, голосовал ли за него я. Я ответил, что проголосовал бы, будь у канадцев право голоса. Она засмеялась, закашлялась, а потом сказала: «Ладно. Ты прав. Очко в твою пользу. Я и забыла, что ты сбежал из нашей страны. И не могу тебя за это винить». Опять-таки, сестра ведь ничего о моей жизни не знала и до сей поры ею не интересовалась. И теперь старалась найти какое-то сходство между нами, ухватиться за него. А у нас только и было общего, что родители — пятьдесят лет назад, — да мы сами, брат с сестрой, и оба пытались сейчас выжать из этого как можно больше, чтобы выжатого хватило хотя бы на одно утро. Мне показалось, что на время, проведенное нами в машине, сестра постаралась забыть о своей болезни, о горечи, внушаемой ей тем, что жизни наши пошли вкривь и вкось, что ее обходилась с ней нечестно (в особенности сейчас). Бернер словно отыскала себя стародавнюю и смотрела на меня с прежним скепсисом, отчего я стал казаться себе молодым и наивным — в сравнении с ней, старой и мудрой. И мне это понравилось. А еще я был рад, что Клэр со мной не поехала. Хотя все происходило не так, как я себе навоображал. Я подумал о трейлере Бернер, а следом — о больничной палате с приглушенным светом, телевизором, у которого выключен звук, туалетным столиком с пузырьками и кислородной маской на нем, о мгле в голове и запахе смерти. Нет, лучше уж так. В других, более обнадеживающих обстоятельствах нам, наверное, захотелось бы провести вместе весь день. В расчете на снисходительность смерти.
