На самом письменном столе прежде стояла любительская фотография тринадцатилетней Мерри, позирующей рядом с их крупным призовым быком, обладателем Золотого сертификата, держа его за кожаный ремень, продетый в носовое кольцо. Ее, ученицу четвертого класса, выучили, как надо выгуливать, мыть и представлять бычков: сначала однолеток, а потом и подросточков — и Доун выучила ее обращаться с Графом: держать его за ремень так, чтобы голова была чуть приподнята, потихоньку тянуть вперед и слегка двигать рукой, чтобы во всей красе продемонстрировать бычка и все время быть с ним в контакте, давая ему возможность чувствовать ее лучше, чем если б ее придерживающая ремень рука свободно свисала сбоку. Граф был послушным и не норовистым, но Доун все-таки объяснила Мерри, что всегда нужно соблюдать осторожность. Он может вдруг взять и начать своевольничать, даже когда он с Мерри или Доун — двумя существами, к которым он привязан больше всего на свете. Именно эта фотография, которой он дорожил не меньше, чем снимком на первой странице «Денвиль-Рэндольф курьер», изображавшим Доун в блейзере, опирающейся на каминную полку, свидетельствовала о терпении, с которым Доун занималась с Мерри, и о том, как охотно Мерри усваивала уроки, данные матерью. Теперь этого фото больше не было, как не было и моментального снимка времен детства Доун, изображавшего прелестный деревянный мостик в Спринг-Лейке, перекинутый через озеро к церкви Святой Екатерины. Снимали весенним солнечным днем, по обе стороны моста цвели азалии, а на заднем плане виднелись купола церкви, в которой девочка Доун мечтала увидеть себя в белом платье невесты. Теперь на письменном столе Доун стоял только выполненный Оркаттом картонный макет.
— Это и есть новый дом? — спросила Шейла.
— Сука!
У нее даже не дрогнул ни один мускул. Не двигаясь и не произнося ни слова, она смотрела прямо ему в глаза. Если бы он сорвал со стены окантованную фотографию Графа и стукнул ее по темени, она все равно умудрилась бы сохранить отчужденную замкнутость. Пять лет назад они в течение четырех месяцев были любовниками. Разве можно надеяться, что она скажет правду, если даже тогда она утаила ее от него!
— Оставь меня в покое! — крикнул он.
Но когда она повернулась, собираясь исполнить эту клокочущую раздражением просьбу, он грубо схватил ее за руку и прижал к двери.
— Ты укрыла ее у себя. — Шепот, вырвавшийся из горла, был полон ярости. Он крепко стиснул ей череп. Не в первый раз его руки сжимали ей голову, но не так, нет, не так, как сейчас. — Ты укрыла ее!
— Да.
— И молчала!
Она ничего не ответила.
— Мне хочется тебя убить, — выдохнул он и сразу же отпустил ее.
— Ты виделся с ней. — Шейла стояла со сложенными на груди руками. Какое воплощенное спокойствие, хотя он только что грозил убить ее. Вечно этот нечеловеческий самоконтроль. Вечно продуманные сдержанные реакции.
— Ты всегда в курсе, — зло констатировал он.
— Я знаю, через что тебе пришлось пройти. Что можно для нее сделать?
— Ты хочешь что-то для нее сделать? Как могло получиться, что ты дала ей уйти? Она пришла к тебе. Она взорвала дом. Ты все это знала — почему ты не позвонила мне, не связалась со мной?
— Я не знала тогда, что случилось. Узнала только вечером. Когда она пришла, на ней лица не было. Несчастная, но непонятно почему. Я думала: что-то случилось дома.
— Но через несколько часов ты все узнала. Сколько она у тебя пробыла? Два дня? Три?
— Три. На третий ушла.
— Так что ты уже знала, в чем дело.
— Поняла только позже. Мне было не поверить, я…
— Все это показывали по телевидению.
— Но она была уже у меня. И я пообещала ей помощь. Пообещала сохранить в тайне любые ее признания. Она попросила меня понять ее. Телевизионные новости я увидела позже. Разве могла я предать ее? Я ее врач, она моя пациентка. Для меня ее интересы важнее всего. И какова была альтернатива? Дать ее арестовать?
— Позвонить мне. Это было альтернативой. Позвонить ее отцу. Если бы ты сообщила: «Она в безопасности, не беспокойся» — и дальше держала ее в поле зрения…
— Она была взрослой девушкой. Как можно было держать ее в поле зрения?
— Запереть на замок и не выпускать из дома.
— Она не животное. Не кошка, не птица, которую можно посадить в клетку. Она собиралась сделать то, что казалось ей правильным. Она доверилась мне, Сеймур, и злоупотребить этим доверием… Нет, я хотела, чтобы она понимала: в мире есть человек, которому она может довериться.
— В такой момент! В такой момент она нуждалась не в твоем доверии! Она нуждалась во мне!
— Но было ясно, что именно у тебя ее будут искать. Что хорошего мог принести звонок? Привезти ее я не могла. Кроме того, они могли заподозрить ее присутствие в моем доме. В какой-то момент мне вдруг показалось, что это ведь самое вероятное, и они могут это понять. Легко было предположить, что и мой телефон прослушивается. Как же мне было позвонить?
— Ты должна была найти способ связаться со мной.
— Она появилась во взвинченном состоянии, выкрикивала что-то лихорадочное. Война! Семья! Я подумала: что-то у вас случилось. Что-то, ужасное для нее. Она была на себя не похожа, Сеймур. Было ясно: с девочкой очень и очень неблагополучно. Ее было попросту не узнать. И она говорила о тебе с такой ненавистью… что у меня зашевелились самые чудовищные подозрения. В тот период, когда мы были вместе, я, вероятно, пыталась в них разобраться.
— Что? Что ты говоришь?
— Я пыталась понять, не заложено ли в тебе зло. Возможно ли, что она подверглась чему-то, что привело ее к этому страшному поступку. У меня мысли путались. Я хочу, чтоб ты понял: я никогда до конца не верила в эту возможность и не хотела в нее поверить. Но внятного объяснения не было. Оставалось теряться в догадках.
— И? И что же тебе прояснил наш роман? Что, черт побери, ты выяснила, заведя со мной этот грязный романчик?
— Что ты добр и отзывчив. Делаешь почти все, что можно, чтобы вести себя интеллигентно и достойно. Что ты таков, каким я тебя представляла до того, как она взорвала эту бомбу. Сеймур, поверь, я думала только о ее безопасности. Поэтому и приютила ее. Заставила принять душ и привести себя в порядок. Уложила спать. Я в самом деле не думала…
— Она взорвала дом, Шейла. Человек был убит. Проклятое телевидение говорило обо всем этом!
— Но я включила телевизор позже.
— В шесть часов вечера ты все узнала. Она провела у тебя три дня. А ты не дала мне знать.
— Какой прок был бы от этого знания?
— Я ее отец.
— Да, ты ее отец, а она взорвала дом. Зачем же снова привозить ее к тебе?
— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? Это ведь моя дочь.
— Она очень сильная девушка.
— Настолько, что может одна-одинешенька справиться со своей жизнью? Нет!
— Вернуть ее тебе не означало бы помочь ей. Она не собиралась сидеть паинькой. Нельзя взорвать здание, а потом…
— Твой долг был сообщить мне, что она у тебя.
— Я боялась, что это поможет им изловить ее. Она прошла такой путь и стала настолько взрослее, что — мне казалось — сможет уже действовать самостоятельно. Она действительно очень сильная, Сеймур.
— У нее сдвиги в психике.
— У нее острые проблемы.
— Господи! Разве отец не имеет отношения к проблемам своей дочери?
— Имеет. И огромное. Вот почему я не могла… Я ведь считала, что у вас случилось что-то ужасное.
— Что-то ужасное случилось с магазином.
— Но видел бы ты ее. Она так чудовищно растолстела!
— Видел бы я ее? А где она, по-твоему, жила? И ты должна была немедленно связаться с родителями, а не позволить девочке бежать куда глаза глядят. Она нуждалась во мне больше, чем когда-либо. Нуждалась в своем отце. Хочешь сказать, что она в нем совсем не нуждалась? Ты сделала ужасную ошибку. Надеюсь, ты это знаешь. Это была ужасная, ужасная ошибка.
— Но что бы ты для нее сделал? Что кто угодно другой мог сделать?
— Я заслуживал того, чтобы мне сообщили. Я имел право знать. Она несовершеннолетняя. Она моя дочь. Ты должна была сообщить мне.
— Мой первый долг был по отношению к ней. Это была моя пациентка.
— Она уже не была твоей пациенткой.
— Но прежде была. И очень необычной пациенткой. Она во многом продвинулась. Мои главные обязательства были по отношению к ней. Ее доверие нельзя было обманывать. Она уже была пострадавшей.
— Ушам своим не верю.
— Это прописано в законе.
— В каком законе?
— В законе, запрещающем злоупотреблять доверием пациента.
— Но есть и другой закон, идиотка. Закон, запрещающий убивать. Ее разыскивала полиция.
— Не говори о ней в таком тоне. Конечно, она должна была прятаться. А как иначе? Я допускала, что она сама сдастся в руки правосудия. Но сделает это позже. И так, как сочтет нужным.
