— Простите за вторжение без предварительного уведомления в ваше персональное жилище, — произнес он, — но ваша дверь была приотворена…
— Все нормально, — ответил Майкл. — Чем могу?
— Вы — мистер Оуэн, я полагаю?
— Он самый.
— Моя фамилия Слоун. Эверетт Слоун, адвокат фирмы „Слоун, Слоун, Квигли и Слоун“. Моя карточка.
Майкл с усилием принял вертикальное положение и взял протянутую бумажку и, моргая, принялся рассматривать ее.
— Я прибыл сюда по наказу своего клиента, — продолжал адвокат, — покойного мистера Мортимера Уиншоу из Уиншоу-Тауэрс.
— Покойного? — переспросил Майкл. — Вы хотите сказать — он умер?
— Именно это, — подчеркнул мистер Слоун, — я и хочу сказать. Мистер Уиншоу скончался вчера. Кончина была довольно мирной, если верить сообщениям.
Майкл воспринял новость молча.
— Вы не присядете? — вспомнил наконец он.
— Благодарю вас, но дело мое можно свести к кратчайшему минимуму. Я прибыл лишь известить вас, что завтра вечером в Уиншоу-Тауэрс при оглашении завещания будет потребно ваше присутствие.
— Мое присутствие? — эхом отозвался Майкл. — Но почему? Я с ним встречался только раз. Ясно же, что мне он ничего не оставил.
— Естественно, — ответил мистер Слоун, — я не волен разглашать содержание этого документа, пока все заинтересованные стороны не соберутся в означенное время в означенном месте.
— Да, — сказал Марк. — Понимаю.
— Следовательно, я могу рассчитывать на ваше присутствие?
— Можете.
— Благодарю вас. — Мистер Слоун повернулся, чтобы уйти, но остановился и добавил: — Вы, разумеется, проведете ночь в Уиншоу-Тауэрс. Я бы советовал вам захватить с собой побольше теплой одежды. Место холодное и заброшенное; а погода, в особенности в это время, может показаться вам непривычно суровой.
— Спасибо. Я буду иметь в виду.
— Тогда до завтра, мистер Оуэн. Не стоит беспокоиться — я найду выход из квартиры.
* * *
На следующий день в воздухе висело какое-то странное ожидание, не имевшее ничего общего с предстоящим Майклу путешествием в Йоркшир. То было 16 января, и на пять часов утра Организация Объединенных Наций назначила Ираку крайний срок для вывода войск из Кувейта. Атака объединенных сил союзников могла начаться в любую минуту, и всякий раз, включая радио или телевизор, Майкл почти ожидал услышать, что война разразилась.
Садясь под вечер на поезд на вокзале Кингз-Кросс, он приметил среди пассажиров несколько знакомых лиц: Генри Уиншоу и его брат Томас занимали места в вагоне первого класса — вместе со своим молодым кузеном Родди, торговцем картинами, и собственно мистером Слоуном. Что там говорить — сам Майкл путешествовал вторым классом. Но народу в поезде было немного, поэтому ему удалось с чистой совестью разложить пальто и чемодан по соседним сиденьям. После чего он извлек из чемодана блокнот и принялся делать выписки из наиболее значимых пассажей зачитанного до дыр томика.
„Павлин-пресс“ напечатал книжку „Я был Сельдереем“ в конце 1990 года. Оказалось, это мемуары отставного офицера разведки ВВС, во Вторую мировую служившего двойным агентом и на „Эм-ай-5“. Хотя в книге не приводилось непосредственной информации, касавшейся гибельной миссии Годфри Уиншоу, по крайней мере, становился ясен смысл записки Лоренса: КРЕКЕР, СЫР и СЕЛЬДЕРЕЙ, судя по всему, были кодовыми именами двойных агентов, работавших под контролем и непосредственным руководством некоего Комитета Двадцати — совместного органа, учрежденного военным министерством, Генеральным штабом, „Эм-ай-5“, „Эм-ай-6“[104] и прочими в январе 1941 года. Мог ли Лоренс быть членом этого комитета? Весьма вероятно. А кроме того, мог ли он вести тайные радиопереговоры с немцами и предоставлять им кодовые и реальные имена этих двойных агентов, а также сведения о британских военных планах — например, будущих бомбардировках военных заводов?
Доказать это через полвека будет довольно трудно, но информация наводила на мысль, что самые жуткие обвинения Табиты могут оказаться правдой.
Поезд спешил по серой местности, окутанной туманом, и Майклу становилось все труднее сосредоточиться на этой головоломке. Он отложил книгу и невидяще уставился в окно. За последние две недели погода едва ли изменилась. Десять дней назад, когда тело Фионы кремировали в гнетущей и безрадостной обстановке пригородного похоронного бюро, все было точно также. Церемония была немноголюдной — присутствовали только Майкл, забытые тетушка с дядюшкой с юго-запада Англии да горстка коллег по работе. Гимн звучал невыносимо жидко, а попытка собраться после похорон в пабе оказалась ошибкой. Майкл выдержал лишь несколько минут. Потом вернулся к себе, собрал сумку и сел на поезд в Бирмингем.
Примирение с матерью тоже не оправдало надежд. Вечер они неловко провели вместе в ресторанчике по соседству. Майкл предполагал — довольно наивно, — что само его появление наполнит мать восторгом и одного этого будет довольно, чтобы компенсировать ту боль, которую он причинил ей, так надолго прервав всякое общение. Вместо этого от него потребовали оправдываться за собственное поведение — что он и попытался совершить несколькими прерывистыми и неубедительными монологами. По сути дела, утверждал он, его отец умер дважды: вторая, более опустошительная смерть случилась, когда Майкл узнал о своем подлинном происхождении. Теперь он был убежден, что последовавшие два, а то и три года его уединения можно считать продолжительным трауром; подобная теория поддерживалась — если ей действительно требовалась поддержка, — статьей Фрейда на эту тему: „Скорбь и меланхолия“. Мать совершенно не убедили его старания призвать на помощь научный авторитет, но к концу вечера, наблюдая искреннее покаяние сына, она позволила атмосфере несколько разрядиться. После того же, как они вернулись домой и сделали себе два чашки „Хорликс“[105], Майкл осмелел достаточно, чтобы задать несколько вопросов о своем утраченном родителе.
— И ты что, ни разу не видела его после того случая… того дня, когда это произошло?
— Майкл, я тебе уже говорила. Я видела его еще раз, примерно десять лет спустя. Ты его тоже видел. Я тебе уже говорила.
— Что ты имеешь в виду — „я его видел“? Я никогда его не видел.
Мать сделала еще один глоток и приступила к рассказу.
— Был рабочий день, утро, я поехала в город за покупками. Потом почувствовала, что мне нужно передохнуть, и зашла в „Рэкэмз“ выпить чашечку чаю в кафе. Помню, там было довольно людно, и я некоторое время простояла с подносом, прикидывая, куда можно сесть. За одним столиком сидел джентльмен, довольно мрачный, и я подумала, не подсесть ли мне к нему. И тут внезапно поняла, что это — он. Постарел, ужасно постарел, но я просто была уверена, что это он. Я узнала бы его где угодно. И вот я подумала с минутку, а потом подошла к его с голику и спросила: „Джим?“, и он поднял голову, но меня не узнал; поэтому я спросила: „Вы ведь Джим, правда?“ — но он ответил лишь: „Простите, мне кажется, вы ошиблись“. А потом я сказала: „Это я, Хелен“, и тут до него начало доходить, кто я такая. Я сказала: „Вы ведь помните, правда?“ — и он ответил, что да, помнит, и я села, и мы разговорились.
Разговаривать с ним было не очень приятно: теперь это была лишь тень человека, которого я встречала раньше. Казалось, он очень зол на себя за то, что так никогда и не остепенился, не нашел ту, с кем можно было бы построить дом, создать семью. А теперь, похоже, думал, что уже поздно. И вот тогда я принялась рассказывать о себе — просто не смогла сдержаться. И я должна была рассказать ему о тебе. Думала, может, это будет для него что-нибудь значить. Ясно, что он и понятия не имел, — он был совершенно ошарашен. Хотел знать о тебе все — когда ты родился, как выглядишь, какие у тебя успехи в школе, всё. И чем больше я ему рассказывала, тем больше ему хотелось знать; пока в конце концов он не спросил, можно ли поехать со мной и увидеть тебя. Всего один раз. Я подумала об этом: честно говоря, мне эта мысль не очень понравилась, но в конце концов я сказала „да“, но мне нужно спросить у мужа; разумеется, я думала, что он откажет и на этом дело закончится. Но ты же знаешь, какой Тед был — он никогда никому ни в чем не мог отказать, и когда он вернулся вечером с работы, я действительно спросила его, и он сказал да, он не против, по крайней мере, это бедняга заслужил. Поэтому поздним вечером, когда ты уже лег спать, он приехал к нам домой, я привела его к тебе в спальню, и он встал у кровати и смотрел на тебя минут пять, пока ты не проснулся, не заметил его и не заорал так, что чуть потолок не рухнул.
— Но это же был мой сон, — сказал Майкл. — Мой кошмар. Мне приснилось, что я смотрю в свое собственное лицо.
