— Просто интересно, — хмыкнул он. — А что? Смотри, сколько их вокруг! — он кивнул на радио, из которого звучала песня эпатажника Леонтьева.
Лицо отца исказила очень похожая на Юркину ухмылка. Он снова скрылся за газетой и пробормотал:
— В любом случае это ненормально и от таких людей лучше держаться подальше. Они могут надавить на психику и сбить тебя с правильного пути.
— А как это лечат?
Отец снова выглянул из-за листа и нахмурился — его явно раздражала эта тема. И Юрка понимал — вкупе с тем, что таким интересуется не кто-нибудь, а его собственный сын, это выведет отца из себя.
— Юра, я — хирург! — впервые за последний месяц отец повысил голос. — Раньше лечили в спецлечебницах, но как именно — я не знаю. Что с этим делают сейчас и делают ли вообще что-нибудь, тем более непонятно. Всё перевернулось с ног на голову — голубых надо изолировать от нормальных людей, а они на эстраде выступают. Вон, этого Леонтьева видел?
Это был риторический вопрос. Юрка, всё такой же голодный до информации, а после разговора будто бы грязный, ушёл от отца ни с чем. По радио заканчивалась песня ненавидимого отцом Леонтьева про Афганистан. Уже неактуальная: война в Афганистане прекратилась, войска СССР были выведены весной.
Заражение СПИДом в Элисте вызвало настоящую истерию, заставив народ на время забыть о том, что творилось в стране. Дефицит продуктов питания усиливался. Углы кухни Коневых были заставлены коробками рыбных консервов, закупленных впрок. Мама делала соленья и варенья из всего, что только росло у бабушки в огороде, и действовала на нервы, постоянно пересказывая слухи, что зарплату скоро им будут выплачивать продукцией завода — подшипниками. Отец приобрёл неприятную привычку читать за столом уголовные хроники. Скрывшись за газетой, говорил очень мало, всё чаще молча курил ставшие дефицитными сигареты. Курить Юрка бросил, но тоже читал про постоянные перестрелки, поджоги и пытки утюгами. А когда слово «рэкет» стало общеупотребительным и начали создаваться кооперативы по охране кооперативов, вся семья Коневых впервые серьёзно задумалась о том, чтобы иммигрировать в ГДР. Но в 1988-м году это оставалось слишком сложным.
Плитка 1989-го года, исчерченная трещинами и поросшая травой, хрустнула под Юриным сапогом. Этот год был переполнен тревогой из-за слишком резко и вдруг успокоившегося Володи, из-за поступления в консерваторию и провала на прослушивании, из-за поиска возможностей уехать из СССР. Железный занавес пал, все дороги были открыты, но прошлое не желало отпускать Юрку, а будущее — впускать в себя. Весь этот бесконечно долгий год в ожидании чего-то нового — возможного и неизбежного, — Юрка терзался предчувствием: сейчас плохо, но будет ещё хуже. Непременно будет.
Уксусный запах не уходил из его дома неделями. Мама каждый день смотрела по телевизору «Рабыню Изауру» и варила то варенье, то джинсы-варёнки. На телевидении появилась реклама, выходили всё новые и новые телевизионные программы. Юрка смотрел краем глаза любимые папины «Шестьсот секунд» и «Пятое колесо». А однажды вечером даже повернулся всем телом, прислушался и скептически поднял бровь — не показалось ли? — когда в эфире «Пятого колеса» композитор Курёхин сообщил, что Ленин — гриб.
Телеэфир заполнило и принципиально новое, ещё более странное и подозрительное: выступления экстрасенса Чумака и гипнотизёра Кашпировского.
По поводу последнего, Кошмаровского, как его называли в народе, Володя написал:
«Гипноз — это мошенничество, на деле он не работает…»
На что Юрка спросил: «Ты в недострое говорил, что тебе поможет именно гипноз, тогда откуда теперь такой вывод?»
Но Володя ответил уклончиво: «Знакомый ходил, у него другая проблема, не как моя: он спит плохо. А раз его проблему не решило, мою тем более не решит».
Юрка стал подозревать, что никакого знакомого у Володи нет и что он ходил туда сам. С одной стороны, понимая, что гипноз не так опасен, как уколы рвотного, Юрка успокаивался. Но тут же начинал паниковать — если к такому врачу ходил, то вдруг и к другому пойдёт, и принимался уговаривать Володю подождать идти к психиатру.
В этих похожих на торги уговорах потерялся гнев на самого себя за то, что провалился на прослушивании в консерваторию. То, что раньше сильно ударило бы по самолюбию, сейчас было неважным. Юрка понимал, что попробует в следующем году, что, если провалится и тогда, попробует ещё раз и в конце концов обязательно поступит. Попробовать поступить и не смочь — это не ошибка. Бросить учёбу — это ошибка, но ещё большая — допустить, чтобы Володя натворил бед.
Не прошло и месяца, как Юркины подозрения начали оправдываться: Володины письма стали другими, у него изменился почерк! Если раньше его настроение распознавалось по манере письма, то теперь Юрку преследовало навязчивое ощущение, что письма пишет кто-то другой. Володя теперь писал более размашисто и крупно, но, что было ещё страннее, — он стал допускать элементарные орфографические ошибки, чего с Володей, которого знал Юрка, никак не могло случиться. Но, прежде чем задать прямой вопрос, лечился ли Володя, Юра несколько раз перечитал все его письма, чтобы найти в них то, чего раньше не замечал. Он пытался узнать, когда именно Володя изменился, пытался угадать из-за чего, ведь вспышка СПИДа в Элисте ни его, ни Володи не касалась, и в глубине души Юрка считал эту причину глупой. Сколько бы раз он ни брался перечитывать целый ворох его писем, каким бы внимательным ни был, найти причину или хотя бы дату резкого изменения Володи так и не смог. В конце концов засомневался, а была ли эта причина вообще, было ли это изменение?
Выхода не было, медлить стало нельзя. Юрка принялся напрашиваться в гости и приглашать Володю к себе, но тот отказывался и приезжать, и принимать его в Москве. Юрка даже грозился, что приедет без спросу, но угрозы на Володю не действовали. Видимо, он догадывался, что у Юрки попросту не хватит денег на билеты, и потому ответил размашистым почерком:
«Юра, помнишь наш уговор? Я не приеду к тебе и к себе тебя не приглашу до тех пор, пока ты не поступишь в консерваторию».
Юрка обалдел — консерватория? И черкнул в последнем абзаце: «Про консерваторию ты серьёзно? Это сколько же мне ещё ждать! Володь, я скучаю и очень хочу видеться! Что происходит? Я же вижу, что с тобой что-то не так. Ответь честно, ты лечился?»
Юрку бесила эта проклятая конспирация. Он не мог ничего спросить прямо, а Володя не мог прямо ответить. Иногда меры предосторожности казались Юрке абсурдными, а сама мысль, что кто-то прочитает, — надуманной. Но стоило ему только вообразить, как его родители случайно находят и читают «честное» письмо, как предосторожности тут же переставали казаться бредовыми.
Ответ от Володи пришёл нескоро. Юрка уже устал ждать и собирался написать ещё раз, как увидел в почтовом ящике знакомо заштрихованный уголок конверта. Дрожащими руками открыл письмо, развернул его и прочёл в последнем абзаце:
«Я хотел соврать тебе, но понял, что не могу, ты не заслуживаешь лжи. Но и не хотел тебе говорить, пока всё не решится окончательно.
Да, Юра, я признался родителям. Всё равно когда-нибудь пришлось бы это сделать, а то, что произошло в Элисте, послужило для меня толчком. Было страшно говорить и сложно начать. Больше всего я боялся, что они не воспримут эту новость всерьёз — как не поверила тогда Маше Ирина. Но они поверили… Конечно, были в шоке, я очень разочаровал их, но главное, что они поняли: для меня это такая же проблема, как и для них. Отец долго искал врача, который бы занимался лечением неофициально, чтобы меня не ставили на учёт в психдиспансере. Плюс он открыл свой бизнес и стал известным в узких кругах, поэтому, сам понимаешь, репутация.
На приёме мы подолгу разговариваем с врачом. Он прописал мне таблетки и сказал, что, если у меня есть близкие люди, с которыми я могу быть откровенным, рассказать им и о болезни и о том, что лечусь на случай, если понадобится их моральная поддержка. А ещё велел начать смотреть на красивых девушек вокруг. Пока просто смотреть, не знакомиться и ходить на свидания. Это нужно, чтобы я научился видеть их красоту. Забавно, Юр, но я и так прекрасно её вижу, и, более того, очень многие девушки кажутся мне красивыми, но… Ни к одной не тянет. Надеюсь, только пока, а не вообще…»
