Игорь Сахновский. “Выявление синего цвета”. Беседу вела Екатерина Нистратова. — “Взгляд”, 2007, 25 июля <http://www.vz.ru>.
“Я где-то прочел о том, как в Африке лет 20 назад обнаружили племя, почти первобытное, и случайно выяснилось, что у этих людей в языке отсутствует слово „синий”. Более того, оказалось, они вообще не видят синий цвет. <…> Причина в языке. Не названо — потому и не явлено. Литература, по-моему, тем и занимается, что называет и тем самым обнаруживает невидимые „цвета”. Работа писателя — это выявление того пресловутого „синего цвета”, произнесение и обнаружение новых смыслов, которые реально существуют, но становятся видны и близки, только когда они названы чистым и доступным художественным языком. Это, кстати, не отменяет такого качества литературы, как занимательность”.
Федор Сваровский. Несколько слов о “новом эпосе”. — “РЕЦ”, 2007, № 44 (“Новый эпос”) <http://polutona.ru/rez>.
“Я уже давно испытывал полную невозможность писать в царившей весь XX век модернистской парадигме, заданной в русской поэзии авторами Серебряного века и более поздними авторами, практикующими характерное для литературы начала — середины XX века прямое лирическое высказывание. С моей точки зрения, кризис литературы и искусства в целом (мнение о существовании которого, по-моему, довольно спорно), если он и есть, обусловлен прежде всего кризисом способов, методов художественного высказывания, а не кризисом самого высказывания, так как в последнем случае нужно признать, что происходит полная девальвация самой культуры и человеческого общения. Я не верю в кризис смыслов”.
Среди авторов этого выпуска электронного журнала “РЕЦ”, подготовленного выпускающими редакторами Арсением Ровинским и Федором Сваровским, — Леонид Шваб, Виктор Полещук, Мария Степанова, Сергей Круглов, Андрей Родионов, Линор Горалик, Борис Херсонский, Сергей Тимофеев, Анастасия Афанасьева, Ренат Гильфанов, Павел Настин и другие.
Свободное плавание? Российское кино-2006. — “Искусство кино”, 2007, № 1.
Говорит Даниил Дондурей: “Колоссальный успех „Острова” — это, кроме всего прочего, и некоторая реакция на неспособность российских художников предоставить нашим зрителям, в том числе и молодым, крайне необходимые им модели объяснения происходящего. В этом смысле обезвоженное кино работает в унисон с телевизором, который ежедневно поставляет миллионам развлекательные обманки, сделанные из папье-маше. Кинематограф, у которого вроде бы другие задачи и возможности, даже не фиксирует то, что происходит на улице. Именно это сегодня является основной драмой, если угодно, основной угрозой нашей культуре: жизнь остается необъясненной. Самое важное из того, что происходит с людьми, не находит своего отражения”.
Среди прочего Зара Абдуллаева говорит: “Когда Синявский и Даниэль вышли из лагеря, когда Даниэль остался, а Синявский уехал, раздался вопрос: „Почему?” Кто-то ответил: „Даниэль остался, потому что он — западник, Синявский эмигрировал, потому что он — славянофил”. Вот наш контекст”.
Павел Святенков. В поисках утраченной крыши. — “АПН”, 2007, 1 июля <http://www.apn.ru>.
“Суверенная демократия — это попытка объяснить захват нефти и газа через „Бердяева””.
Ольга Седакова. Михаил Викторович Панов. Последняя встреча. — “TextOnly”, 2007, № 22 <http://textonly.ru>.
“Михаил Викторович любил формалистов, а структурную школу, тогда восходящую, считал их плохим продолжением. Структуры и уровни казались ему слишком жесткими и тусклыми, ему недоставало в них парадокса, игры. Ю. М. Лотман в поздних работах думал о внеструктурном начале, называя его „взрыв”: по Панову, живое строение, форма (языка ли, стиха, традиции) и состояла из взрывов. Не „норма” и „сдвиги” — а живой порядок скачков, взрывов, близость далековатостей. В ту нашу последнюю встречу он приглашал меня в задуманную им для школьников „Энциклопедию юного филолога” — написать о Маяковском! Именно потому, что знал, как это мне далеко. В таких случаях и высекается искра, говорил он. А о Мандельштаме — ну понятно, что Вы будете писать о Мандельштаме”.
Ирина Сиротинская. [Интервью] Беседу вел Олег Дусаев. — “The New Times” (“Новое время”), 2007, № 19, 18 июня <http://www.newtimes.ru>.
“Я была еще молода и, конечно, глупа… У меня было трое детей, любимый муж. Это всегда раздражало Варлама [Шаламова]. Он считал, что я трачу свою одаренную натуру (как он говорил) на семью. Не уставал проповедовать фалангу Фурье, где стариков и детей всецело опекает государство. „Ни у одного поколения нет долга перед другим! — яростно размахивая руками, утверждал он. — Родился ребенок — в детский дом его!”…
Варлам говорил, что я подарила ему десять лет жизни. И самые счастливые годы (это и в письмах есть) ему подарила я, так он считал. В общем — это дорогого стоит. Потом мне стала просто непосильна эта ноша. Я становилась старше, появились другие проблемы — дом, детям надо было уделять больше внимания… Видите ли, муж меня тоже очень любил, вот в чем дело. И между двумя людьми существовать очень трудно. Муж за несколько дней до смерти обнял меня и сказал: „Я тебя люблю еще больше, чем в молодости”. Оба они любили меня, и я каждого любила по-своему. Вот сейчас мне кажется, что я мужа больше любила, а тогда казалось, что Варлама Тихоновича... Жизнь на две семьи неизбежно создает тяжелую раздвоенность. Очень тяжелую! Я должна сказать, что оставила Варлама Тихоновича, потому что больше просто не могла выносить этого. Я по природе своей моногамна”.
См. также: Владимир Березин, “Судьба человека” — “Книжное обозрение”, 2007, № 27-28 <http://www.knigoboz.ru>.
“Советский Союз — нечто непрерывное, от него невозможно уйти”. Беседу вел Кирилл Решетников. — “Газета”, 2007, № 135, 26 июля <http://www.gzt.ru>.
Говорит прозаик Михаил Елизаров: “Я сам родом из провинции и очень ее люблю. Она печальна и прекрасна. Ее населяют очень хорошие, интересные люди. Они полны героизма. Они могут самозабвенно бухать, но и самозабвенно сражаться, если им дать смысл. А сейчас смысла нет, и они самозабвенно убивают себя. Но если им подарить возможность делать что-то другое, то они будут это делать замечательно. А столичный человек мне просто не знаком, а я не пишу про то, чего не знаю. Я уверен, что судьбу каких-то глобальных вещей решают маленькие люди. Их можно представить себе как маленьких демиургов. В каком-то крошечном городе беседуют дворники — и как они захотят, так и будет. Все зависит от них, просто они об этом не знают или забыли. Для меня существуют небесный Ивано-Франковск и небесный Харьков. <…> После шести лет пребывания в Германии я могу с горечью констатировать, что не появилось ни одной темы, которую я мог бы воплотить в художественном тексте. Эссе о Германии или о Берлине, которые я писал на заказ, — это была другая, журналистская работа. А так я разрабатывал старые запасы, которые привез из Харькова. Германия для меня не плодоносная почва. Это одна из причин, по которым я бы не хотел там оставаться”.
См. также: “Россия и русские должны понять: они никому не нужны, кроме самих себя”, — говорит Михаил Елизаров в беседе с Константином Рылевым (“Жрец советской магии” — “Взгляд”, 2007, 25 июля <http://www.vz.ru> ). А также: “Моя переводчица-немка сказала, что роман „ Pasternak ” — это шовинистическо-фашистский текст. „ Pasternak ” настолько расстроил немцев, что больше они моего ничего не переводят”.
Марина Тарковская. [Интервью] Беседу вел Олег Дусаев. — “The New Times” (“Новое время”), 2007, № 20, 25 июня.
“Отец и Андрей были похожи и каким-то эгоизмом. Творческий человек прежде всего эгоист. Это потом понятно, что его творчество необходимо большому кругу людей, а для семейной жизни он абсолютно не годится, такой человек… Он погружен в себя, в творческий процесс, который его не отпускает. И когда надо из него вырываться и выходить на поверхность, для него это драма. Для Андрея пойти купить хлеба было трудно. И папа таким же был. Он мог сидеть всю ночь писать, а на маму лег весь ужасающий быт — до войны и после нее. Папа был, в общем, небожителем, и Андрей был таким же”.
“Я не могу сказать, что он [отец] был ловеласом. В его жизни были серьезные увлечения, что нашло отражение в его лирике. Это были редкие, но очень серьезные чувства. Может быть, в молодости это происходило чаще, но он был очень красив, и прежде всего дамы им увлекались. (Смеется.) Но если уж он влюблялся — то же самое, кстати, и с Андреем, — то это было какой-то катастрофой. Все было подчинено чувству. Безоглядному, делающему несчастными других людей. Уже во второй половине жизни несколько успокоилась его душа, и я видела его лицо, когда он разговаривал с мамой. Папа ощущал вину перед ней… Но было понятно, что склеить уже ничего невозможно”.
