Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка — на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же — первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки — вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.
От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.
— А нафига? — шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей — усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто — стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?
Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное — перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой — человека.
— Хм. А хорошо.
— Извините, — в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.
Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.
— Ты… И сколько уже?
— Три. Почти.
— Ох, черт.
В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала — тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее — извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно:
— Отец — Каменев?
— Не знаю, — ответила Инга.
Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.
— Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?
— Это правда.
— И ему ты ее скажешь? Свою правду?
Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.
— Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.
Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:
— Тебе лет сколько?
— Семнадцать. И три месяца.
— Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?
— А можно я поем? — попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, — извините. А то тошнить же будет.
Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.
— Ешь. Расскажешь?
— Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.
— Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?
Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.
— Кого?
Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.
— Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.
Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев — на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.
Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.
— Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.
— Ты своего Сережу любишь, я вижу.
— Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.
В соседней комнате мурлыкал телевизор. Было тут уютно и тихо. И на тахте, Инга только сейчас поняла и вздрогнула — валялась рубашка Петра, он в ней вчера был. Подняла на Наталью встревоженные глаза:
— Он тут, да? Ночевал тут?
— Да. Я удивилась. Потому и пришла сегодня, любопытно мне стало.
— А мне сказал, к другу уехал.
— Пустое, — Наталья махнула рукой, — соврал, чтоб ты не ревновала. Кому он там, у друзей-то. Нету у него сейчас друзей. Одни вон собутыльники.
Она подумала, что исповедоваться перед девочкой не хочет, да и не нужно это. Если не глупа, поймет сама, после подумает. А глупа — так к чему воздух сотрясать. Тем более, сама Наталья еще не понимает о себе-то. Но все равно сказала:
— Он сейчас попробовал выбрать дорогу. Новую. Но он всегда был слабым, понимаешь? И снова ищет, кто будет его толкать, тащить за руку, нести его горести всякие. Тебя выбрал. Я не пугаю, нет. Если бы мне сказала другое, про беременность свою, я б и говорила с тобой по-другому. А так — ты со мной честно. И я с тобой тоже. Я из-за него не состоялась. Как человек. Бросила институт. Стала просто женой. Жаловаться не буду, не дай Бог тебе узнать, каково это — быть женой художника и бабника одновременно. И сейчас я просто ушла в сторону, пусть, если решил, вытянет сам. А он видишь, опять ищет. Эх. Да что говорить. Да. Я его жалею. Но держать, утешать, вытирать ему сопли уже не могу. Пятнадцать лет только этим и занималась.
Инга молчала. Вроде бы красивая женщина напротив говорила ей правду. Ну может что-то умалчивала, Инга знает, так можно. Но ее правда была такой безнадежной. А он, она ведь видела его картины. И четко поняла разницу между теми, что были до нее, и этими, написанными в последний год.
— Он очень талантливый, — сказала, как попросила о чем-то.
Наталья кивнула, гладя плюшевый бок игрушки.
— Очень. Я знаю. Но пойми, это его путь и его ноша. Да что ты. Ты маленькая совсем еще. Точно решила не говорить?
Теперь кивнула Инга. И обе не стали проговаривать вслух это вот, женское. Два предполагаемых отца. Можно умолчать об одном, и вынудить Петра к каким-то действиям. Можно было бы. Но, признавшись Наталье, Инга все точки над «и» расставила четко. И та с удивленным уважением тайно разглядывала темное решительное лицо.
Встала, кладя на тахту слона.
— Поспи. Завтра все решим. Если надо, билет поедем, купим с тобой. Думаю, на текущие поезда — без проблем, или к проводнику я подойду.
У себя в спальне Наталья села перед зеркалом. Аккуратно снимая макияж, подумала об очевидном, таком простом, о чем в присутствии этой девочки не думалось, а без нее — пожалуйста: может быть, она вообще все врет, и через пару месяцев Петруша скажет, ах, прости дорогая, вот у меня новая молодая жена. Почти ровесница Лильки. Но мысль эта не взволновала ее, да пусть что хочет, то и делает. Может, оно и к лучшему будет, и она, наконец, отдохнет.
Наутро она снова кормила Ингу, картофельным пюре с тушеным мясом. Сидела напротив, поражаясь и внутренне смеясь сложившейся ситуации. Никогда раньше мужниных любовниц она в семью не принимала, хотя видела, так делают многие. Ее подруга, бывшая теперь, Ирка, куря на балконе, вполголоса как-то философствовала:
— А что такого-то? Все равно после к жене бегут, ах, моя родная, ах, милая, то все хлам и тлен, одна ты мне звезда путеводная. Ну, так хоть знать, с кем вошкается.
— Сводный отряд поблядушек Каменева, — усмехнулась тогда Наталья, — на первый второй рассчитайсь.
— Фу ты циничная какая, Натали.
— Уж какая есть, Ириш.
И вот теперь сидит напротив смуглая, беременная, возможно, от ее собственного когда-то возлюбленнейшего мужа…
