Она отперла дверь и толкнула ее. Приближалась зима, и в доме было прохладно, стылый воздух густо и грузно лежал в коридоре. Нелл отнесла чемодан наверх, в спальню. Ей нравилось смотреть на серебристое море. В свой последний визит она приметила в углу комнаты маленький стул из гнутого дерева, который как нельзя лучше мог послужить ее целям. Спинка стула расплелась. «Не беда», — сказала себе Нелл. Она пристроила стул у окна, осторожно села и открыла белый чемоданчик.
Нелл листала бумаги: заметки Робин о семье Мунтраше, контактные данные детектива, которого она наняла, чтобы узнать местопребывание Элизы, искания и письма местных солиситоров, касаемые покупки Клифф-коттеджа. Нелл также нашла письмо о границах собственности. Она проглядела его, чтобы изучить карту землемера. Теперь Нелл вполне ясно видела, что там, где указал юный Кристиан, расположен сад. Интересно, кому и зачем пришло в голову заложить кирпичом ворота?
Пока она размышляла, листки выскользнули из руки и разлетелись по полу. Нелл наклонилась, чтобы подобрать их, и нечто белое привлекло ее внимание. Сырая погода покорежила плинтус, оторвав его от стены. За плинтусом торчал листок бумаги. Нелл ухватила уголок и вытащила.
Это был небольшой кусок картона, покрытый бурыми пятнами. На нем было нарисовано женское лицо. Нелл узнала его по портрету, который видела в лондонской галерее. Элиза Мейкпис, но какая-то другая. В отличие от портрета Натаниэля Уокера в Лондоне, на котором Элиза казалась неприступной, этот эскиз был более интимным. Взгляд на рисунке позволял предположить, что художник был ближе знаком с Элизой, чем Уокер. Четкие линии, уверенные изгибы, выражение лица: взгляд одновременно пленил Нелл и оттолкнул ее. Нелл вспомнила, как эти глаза точно так же смотрели на нее, словно их владелица могла заглянуть прямо в душу.
Нелл разгладила поверхность картона. Подумать только, портрет так долго лежал здесь и ждал! Она вытащила книгу волшебных сказок из чемодана. Нелл не знала, зачем принесла ее с собой в коттедж. Просто ей казалось логичным вернуть истории домой, туда, где Элиза Мейкпис написала их. Несомненно, глупо, до смешного сентиментально, но так уж вышло. Теперь Нелл радовалась своему поступку. Она раскрыла обложку и положила эскиз внутрь. Там ему ничего не будет угрожать.
Нелл выпрямилась на стуле, пробежала пальцами по обложке книги, по гладкой коже и выпуклой центральной вставке, на которой была изображена девушка с оленем. Восхитительная книга, ничуть не хуже любой, прошедшей через ее антикварную лавку. И так хорошо сохранилась, десятилетия на попечении Хейма не причинили ей вреда. Очевидно, теплая брисбенская кладовка превосходно годилась для хранения.
Нелл хотелось вспомнить более ранние времена, но она невольно вновь и вновь возвращалась мыслями к Хейму. Особенно к вечерам, когда он читал ей перед сном истории из книги сказок. Лил волновалась, боялась, что они слишком страшные для маленькой девочки, но Хейм все понимал. По вечерам, после ужина, когда Лил мылась перед сном, Хейм откидывался на спинку кресла, а Нелл сворачивалась клубком у него на коленях. Приятная тяжесть его рук, держащих книгу, слабый запах табака от рубашки, грубая щетина на теплой щеке, за которую цеплялись ее волосы.
Нелл без конца вздыхала. Хейм был добр к ней, как и Лил. И все же она отогнала мысли о них и заставила себя думать о более раннем детстве. Ведь было время до Хейма, до путешествия в Мэриборо, время Чёренгорба, коттеджа и Сочинительницы.
Вот оно — белая плетеная садовая скамейка, солнце, бабочки. Нелл закрыла глаза и ухватила воспоминания за хвост, позволив втащить себя в теплый летний день, в сад, где прохладная тень разливалась по широкой лужайке. Воздух наполнялся ароматом нагретых на солнце растений…
Девочка притворялась бабочкой. На голове у нее был венок из цветов, она бегала кругами, порхала, прыгала, раскинув руки в стороны, и солнце грело ее крылышки. Девочка почувствовала себя такой модницей, когда солнце позолотило белый хлопок ее платья!
— Айвори.
Сначала она не услышала, ведь бабочки не говорят на человеческих языках. Они поют сладчайшими голосками очень красивые песни, но уши взрослых их не слышат. Это дано только детям.
— Айвори, быстро сюда.
На этот раз голос мамы прозвучал строго, поэтому девочка порхнула и метнулась в сторону белого садового кресла.
— Сюда, сюда, — звала мама, протягивая руки, маня бледными кончиками пальцев.
Девочка забралась к ней на колени, и теплое счастье растеклось по коже. Мама обхватила талию девочки руками и поцеловала холодными губами за ушком.
— Я бабочка, — сообщила девочка, — а эта скамейка — мой кокон…
— Шшш. Тише.
Лицо мамы было по-прежнему рядом, и девочка поняла, что та смотрит куда-то за ее спину. Девочка повернулась и увидела, что именно привлекло внимание мамы.
К ним шла дама. Девочка сощурилась на солнце, пытаясь осознать представший мираж. Ведь эта дама очень отличалась от других, которые приходили навестить маму и бабушку, тех, что оставались на чай и партию в бридж. Эта дама почему-то была похожа на высокого ребенка. На ней было платье из белого хлопка, а рыжие волосы были перехвачены лентой.
Девочка огляделась в поисках кареты, которая привезла даму, но ничего не увидела. Похоже, незнакомка была соткана прямо из воздуха, будто по волшебству.
А потом девочка поняла. И затаила дыхание от изумления. Дама шла не от входа, она явилась из лабиринта.
Девочке запрещалось заходить в лабиринт. Это было одно из первых и самых строгих правил. И мама, и бабушка все время напоминали, что путь темен и полон опасностей. Приказ был таким строгим, что даже папа, на которого обычно можно было положиться, не осмеливался ему противиться.
Дама спешила к ним, наполовину шла, наполовину бежала. У нее что-то было с собой, какой-то коричневый бумажный сверток под мышкой.
Мамины руки крепче сжали талию девочки, так что для нее удовольствие превратилось в неудобство. Дама остановилась перед ними.
— Привет, Роза.
Девочка знала, что так зовут маму, и все же мама ничего не ответила.
— Я знаю, что не должна приходить.
У дамы был серебристый голос, как паутинка, до которой девочка любила дотрагиваться пальцами.
— Тогда почему ты пришла?
Дама протянула ей сверток, но мама не взяла его. Она еще крепче сжала девочку.
— Мне ничего от тебя не надо.
— Я принесла его не тебе. — Дама положила сверток на скамейку. — А твоей маленькой девочке.
Нелл вспомнила, что в свертке лежала книга волшебных сказок. Позже между мамой и папой вышла размолвка: она требовала выкинуть книгу, он согласился, забрал ее, но не выбросил. Папа хранил ее в студии вместе с потрепанным «Моби Диком». Иногда он читал книгу Нелл, когда она сидела с ним, пока мать болела и ни о чем не подозревала.
Взволнованная воспоминанием, Нелл снова погладила обложку. Книга оказалась подарком Элизы. Она осторожно раскрыла ее на месте, где шестьдесят лет лежала шелковая закладка, темно-сливовая, чуть-чуть растрепанная, с расплетающимися нитями. Закладка отмечала сказку «Глаза старухи». Нелл начала читать о юной принцессе, которая не знала, что она принцесса, и отправилась через море к земле потерянных вещей, чтобы вернуть старухе пропавшее зрение. Сказка была смутно знакомой, как и положено любимой детской сказке. Нелл переложила закладку на другую страницу, закрыла книгу и поставила на подоконник.
Но тут же нахмурилась и наклонилась ближе. В корешке, там, где прежде лежала закладка, зияла щель.
Нелл снова открыла книгу, страницы снова раскрылись да «Глазах старухи». Она провела пальцем по внутренней стороне корешка…
Страниц не хватало. Немного, всего пять или шесть, почти незаметно, и все же не хватало.
Листы были аккуратно вырезаны под самый корешок. Быть может, перочинным ножом? Никаких рваных краев.
Нелл проверила номера страниц. После пятьдесят четвертой шла сразу шестьдесят первая.
Щель зияла как раз между двумя историями…
Элиза Мейкпис
ЗОЛОТОЕ ЯЙЦО
Давным-давно, когда искать означало найти, в крошечном домике на краю большого и богатого королевства жила юная девушка. Она была небогата, и ее домик был спрятан так далеко в темных лесах, что его редко кто видел. В незапамятные времена жили те, кто знал о маленьком домике с каменным очагом, но эти люди давно умерли, и неумолимое время набросило на домик пелену забвения. Девушка жила совсем одна, если не считать птиц, которые прилетали петь на ее подоконнике, и лесных зверей, которые приходили к ее очагу искать тепла. И все же она не была одинока или несчастлива, ведь девушка была слишком занята, чтобы томиться по тому, чего никогда не имела.
