Все сидящие на диванчике, казалось, в равной степени не понимали слов генерала. Зато теперь уже никто не вертелся, и впервые с начала нашей беседы прекратился унылый скрип пружин.
— А кто он такой? — спросил я о Смите.
— Так, мелкий агент спецслужбы, ничего особенного. Жил в благополучной стране, где агенту, строго говоря, и делать-то было нечего. Промышленный шпионаж, не более того. Германия — она ведь против старшего брата не бунтовала, верно? Как раз наоборот: первая у престола, ждала руки для поцелуя-с. Не обижайтесь, что я так говорю, это ведь правда, всему миру известно.
— Было правдой. Сейчас это не совсем так.
— В том-то и дело. Тут-то они за океаном и забегали: как же это ты, Смит, дошел до жизни такой? Как будто Смит виноват в том, что они уже всем осточертели. Потребовали, чтобы Смит меры принимал.
Когда говорили о нем, американец, в отличие от своих соседей, поднимал голову. Генерал говорил, повернувшись в его сторону, но смотрел как бы сквозь него.
— А что он умеет, их Смит, кроме как пиво пить? Вот он и начал сдуру палить. Глупо, конечно: стрельба, езда по поддельному паспорту, да еще и без знания языка. Невысокий класс, просто Джеймс Бонд какой-то.
— Что же с ним теперь будет?
Генерал вытащил-таки сигарету и воткнул ее в рот, не зажигая.
— Боюсь, ничего хорошего. — Он перевел взгляд на своих подчиненных. — А теперь — в охотничий домик. Курить хочу.
Сузив глаза, генерал наклонился ко мне с конфиденциальным видом. — Представляете, они здесь не курят. Вообще. Ничего себе местечко.
Они ушли, а я все еще сидел, положив руки на настоятельский стол. Лишь спустя какое-то время я вышел из кабинета и тихо закрыл за собой дверь. Проходя мимо трапезной, я увидел у ее дверей спины моих собеседников. Вероятно, настоятель пригласил их пообедать. Василий Иванович нетерпеливо подталкивал Смита ко входу. На фоне глухого гула беседующих был различим лишь его строгий голос:
— Год, донт блесс Америка.
2 марта, половина второго дня.
Сегодня ночью Иону положили в наскоро сколоченный гроб. Я был благодарен, что ни при мытье, ни при одевании, ни при укладывании в гроб ко мне не обращались, хотя проделывать все это с его тяжелым телом было, наверное, непросто. С моей стороны это не было брезгливостью (со времен работы в доме она у меня сильно уменьшилась): мне было страшно коснуться Ионы другого. Того, что было Ионой. Я лишь помог нести гроб в церковь, здесь без меня было не справиться.
Всю ночь мы по очереди читали над ним Псалтирь. Я — с двух до четырех. Мне, кажется, он должен был быть доволен: это ведь он научил меня читать по-церковнославянски. В церкви горело две свечи: одна в руках Ионы, другая — в моих. Слезы мои прошли, и от произносимых мной Божественных строк на душе стало светло. Наедине с Ионой было хорошо и спокойно — почти так же, как при его жизни. Лег я около пяти утра и проспал часа два. Проснулся от мысли, что Ионы больше нет.
За последней Иониной литургией была панихида. За ней — похороны. Гроб взялись нести монахи, а также Николай Петрович с генералом и генеральским пилотом, которого все это время не было видно. Мы подняли гроб не без труда, положили на плечи и медленно, приноравливаясь к шагу друг друга, двинулись к кладбищу. Я невольно прижимался щекой к плохо оструганному и ничем не обитому дереву гроба. Было морозно, и снег под нашими ногами скрипел с какой-то безмятежной звонкостью. За нами, скованные одними наручниками, шли Василий Иванович со Смитом. Не знаю, чьей идеей было взять на похороны американца. Скорее всего — Василия Ивановича, который мог сделать это по соображениям дидактическим. И действительно, всю дорогу Смит обливался слезами, О ком он плакал? Об Ионе? О себе?
— Очень сентиментальный народ, — прошептал мне на кладбище генерал.
Гроб опускали на веревках. Он шел рывками, задевая неровные края ямы, и мне было страшно, что мы его перевернем. Наконец, он несильно и словно бы утомленно ударился о дно могилы. Веревки вытащить не смогли и бросили их концы на крышку гроба. Затем каждый брал куски мерзлой земли и бросал их вниз. Несмотря на то что могилу рыли вчера, выкопанная земля смерзлась, и ее приходилось откалывать ломом. Обратившиеся в камни куски земли падали на гроб с оглушающе громким стуком.
Вернувшись в церковь, поминали Иону кутьей — особой православной едой, состоящей из зерен пшеницы, мака, меда и еще чего-то. Запивали киселем. Мне захотелось остаться одному, и я вышел из церкви. При выходе из Большого двора меня догнал генерал.
— Завтра я улетаю. Мне нужно обязательно с вами поговорить. Отдохните сейчас, а в четыре, если вы не против, я к вам зайду.
Я молча кивнул. Вернувшись, сразу сел писать. Мне кажется, без этого я просто сойду с ума.
2 марта, семь часов вечера.
Ровно в четыре часа я услышал шаги генерала на металлической лестнице. Я знал, что это генерал, потому что Никодим ходил совсем иначе. В поступи Никодима было твердое спокойствие, в то время как генерал, пришедший сюда впервые, ставил ноги осторожно, как бы ощупывающе. Для сотрудника спецслужбы очень подходящая походка. Постучал негромко. Впустив генерала, я указал ему на единственный мой стул, а сам сел на кровать. Генерал красиво забросил ногу на ногу и сложил руки замком на колене. Странным образом он напоминал мне Анри.
— Я хотел бы поговорить с вами о вашем будущем. Каковы ваши планы?
Я пожал плечами. У меня не было никаких планов, особенно сейчас, после смерти Ионы: я все еще не мог ее осмыслить. Она потрясла меня не только сама по себе. Мне стало казаться, что Иона, занявший сегодня в могиле мое место, свое собственное, монашеское, оставил для меня. Я не мог понять, что сейчас происходит. Подходит ли к концу круг моей жизни в целом и в дальнейшем меня ждет монастырское успокоение? В том, как события моей жизни выстраивались, мне виделась логика восхождения — от детской замкнутости на себе — через бурный роман с окружающим миром — к замкнутости другого уровня, замкнутости на Боге. Эта причудливая спираль поместилась в год с небольшим, что почти невероятно… Невероятно, думал я, пытаясь перевернуть картину происшедшего со мной и рассматривать ее как всего лишь набросок, эскиз огромной будущей жизни, мне предназначенной. Я молча смотрел на красивого русского генерала. Монастырь перестал обеспечивать мою невидимость. И этого уже ничем не поправишь.
— Быть русским монахом — не ваша специальность, — сказал генерал. — Я ничего не имею против такого способа жизни, но ведь у каждого, так сказать, своя стезя.
— Почему вы думаете, что эта стезя — не моя?
— Потому что раньше вы уже начали идти по другой. Вы решили, что та, прежняя, уже закончилась, но это не так. Знаете ведь, как бывает: кажется, заглох ручей, ушел под землю, а пройдешь сотню шагов — он снова на поверхности, но только гораздо шире, полноводнее. Так начинаются реки.
Словно давая мне возможность полюбоваться сравнением, генерал помолчал.
— К нам обратились немецкие и французские коллеги. Вы им нужны.
— Зачем же я им нужен?
Генерал звонко щелкнул пальцами и направил их на меня пистолетом.
— Положение изменилось. Ваше движение теперь востребовано на самых верхах. Пока вы здесь… — подбирая нужное слово, он потряс ладонью на цыганский манер, — медитировали, в Европе произошли большие изменения. Старший брат их там окончательно утомил. То есть они и раньше его не слишком любили, но терпели. Тут уж потерпишь, когда у восточных границ такое пугало. Но. Как вам известно, пугать больше нечем. — Генерал достал сигареты и, побарабанив снизу по пачке, взял губами одну из них. — Само по себе это, может быть, и не повод для бунта. Но произошло еще кое-что: на родине Голливуда потеряли чувство реальности. Попросту говоря, обнаглели… Слушайте, а не пройтись ли нам? Ужасно курить хочу.
Я надел свой монастырский тулуп и вышел вслед за генералом. За воротами мы двинулись по узкой тропинке, расчищенной у самой монастырской стены. На средине озера огромным головастиком чернел вертолет. Генерал остановился и, щелкнув зажигалкой, с наслаждением сделал первую затяжку. Меня обдало сигаретным дымом, но на морозном воздухе это не было неприятно.
— Что значит — зависимость! — сказал генерал, подняв сигарету на уровень глаз. — Хорошо вам, монахам: вы от этого свободны.
— Я не монах.
— И это правильно. Вам нужно другим заниматься. Ведь как раз сейчас создается единая Европа, и ее интересы рано или поздно пересекутся с заокеанскими. Уже пересеклись. Например, сейчас, по нашим данным, готовится американское вторжение в Ирак. Борцам за всемирную справедливость понадобилась нефть. Это нормально, нефть нужна всем. Ненормально то, что в этот раз они впервые открыто плюют не только на международное право, но и на собственных союзников — на Францию, на Германию. За эту возможность плевать они, в конечном счете, и воевали в Косово.
