Кабинка совсем не качалась и скользила вверх так плавно, что иногда становилось непонятно, движется она или нет. Мы с Айдзавой сидели друг напротив друга и смотрели в пластиковое окно. Присмотревшись, я разглядела на нем множество тонких белых царапин, из-за которых пейзаж казался окутанным легкой дымкой. Кабинка бесшумно плыла вверх, прокладывая себе путь сквозь летние сумерки. Крыша океанариума постепенно уходила вниз. Деревья в соседнем парке и окрестные здания становились все меньше и меньше. Показалось море.
Оно было темное, свинцово-серое, расчерченное ровными линиями волн. Несколько кораблей медленно ползли вперед, оставляя за собой маленькие белые следы. Айдзава с легкой улыбкой смотрел вдаль.
— В детстве, — сказала я, — я не понимала, почему люди считают это морем.
— В каком смысле?
— Ну, я знала, что вот это место рядом с моим домом называется «море». В принципе похоже: соленый воздух, волны. Но настоящее море я представляла себе совсем иначе.
— Настоящее море?
— Да, — подтвердила я. — Я часто видела море на фотографиях, читала о нем. И мне стало казаться, что оно должно быть синим-синим и очень красивым, в воде должны переливаться солнечные лучи, а рядом — песчаный пляж, желательно белый, и на него набегают ласковые волны… Можно походить по воде, можно потрогать ее, если захочется. Прикоснуться к волнам. Вот как для меня выглядело настоящее море.
Айдзава кивнул.
— Но море рядом с моим домом было совершенно другим. Оно вовсе не синее, и дотронуться до него нельзя. Оно темное, почти черное, глубокое, и если туда упадешь, то никогда уже не вернешься назад. В детстве я все время думала о том, почему эти два моря такие разные, а называются одинаково.
— А сейчас поняли?
— Если честно, — засмеялась я, — не уверена.
Кабинка продолжала двигаться вверх. По мере того как мы поднимались, море меняло цвет и очертания. От неба его отделяла мерцающая линия горизонта. Я увидела, как высоко в затуманенном небе летит куда-то черная птица. Из труб завода вдалеке поднимался белый дым.
— Сверху столько всего видно, — произнес Айдзава. — В детстве я часто катался на колесе обозрения с отцом.
— С отцом?
— Да. Маме такое не очень нравилось, поэтому мы с отцом всегда ходили в парки развлечений вдвоем. Отца тоже вряд ли можно было назвать любителем аттракционов, но меня на них он водил. Я катался один, а он ждал меня возле входа. Сверху фигурка отца казалась совсем маленькой, даже становилось страшно. Потом он махал мне рукой, и я смущался, но в то же время радовался, — усмехнулся Айдзава. — Но был один аттракцион, перед которым отец не мог устоять. Колесо обозрения. В конце дня, перед тем как возвращаться домой, мы обязательно катались на нем вдвоем. Так что я побывал на колесах обозрения в самых разных парках и увидел с них столько разных пейзажей…
Айдзава потер средним пальцем уголок глаза.
— Нацумэ, вы когда-нибудь слышали о «Вояджерах»?
— «Вояджеры»? — переспросила я. — Это как-то связано с проектами НАСА?
— Именно, — кивнул Айдзава. — «Вояджеры» — это аппараты для исследования космоса. Их запустили в космос примерно лет сорок назад, летом. «Вояджеров» было два. Сначала вылетел второй, а потом, через некоторое время, первый. Они почти что наши с вами ровесники. Каждый аппарат размером примерно с корову. Насколько я знаю, сейчас они летают где-то в двадцати миллиардах километров от Земли.
— Двадцать миллиардов километров… — прошептала я.
— Да, так сразу и не представишь. Недавно я прочел в одной статье, что двадцать миллиардов километров — это примерно семь тысяч шестьсот лет на синкансэне, если считать, что он едет со скоростью триста километров в час. Еще там было написано, что если с такого расстояния кому-нибудь позвонить и сказать «алло», то ответ услышишь только спустя полтора дня.
— Ничего себе!
— Да. Отец очень любил эти «Вояджеры». Каждый раз, когда мы катались на колесе обозрения, он обязательно заводил о них разговор.
Я кивнула.
— «Вояджеры» снимают все, что попадается им на пути, и присылают на Землю. Фото разных спутников, колец Сатурна… Если из самого известного — наверное, все видели снимок огромного золотистого вихря на Юпитере. «Вояджерам» даже удалось сфотографировать Нептун — самую отдаленную от Солнца планету Солнечной системы. И вот тридцать пять лет спустя они вышли за ее пределы. По-моему, это потрясающе. Сейчас они находятся дальше от Земли, чем какие-либо иные предметы, созданные руками человека. «Вояджеры» уже давно завершили свое изначальное задание — так сказать, выполнили свою миссию. Но они и сейчас продолжают летать где-то там, в космосе, поддерживая связь с Землей.
— Сорок лет спустя…
— Да. В темном-темном космосе, где ничего нет, они летят в направлении созвездия Стрельца. Нам трудно вообразить себе расстояние между звездами, но, например, в следующий раз «Вояджер» пролетит мимо очередного объекта только через сорок тысяч лет. К тому же… я сейчас сказал «пролетит мимо», но при этом между ними все еще будет расстояние приблизительно в два световых года.
— Через сорок тысяч лет.
— Звучит невероятно, правда? — улыбнулся Айдзава. — Когда мы катались на колесе обозрения и я капризничал, что не хочу домой, или когда я хныкал, что поссорился с друзьями или меня отругала мама, отец говорил мне: «Когда тебе грустно, всегда вспоминай о “Вояджерах”. Они вечно летят одни-одинешеньки в огромном темном пространстве, где нет ни лучика света, где нет вообще ничего. И это не сказка и не метафора. Это происходит над нашими головами».
Я кивнула.
— Конечно, следовать этому совету непросто, — усмехнулся Айдзава. — Но мысль понятна. В нашей жизни много тяжелого, но для космоса человеческий век — это мгновение, да и вся история человечества, что уж говорить. И если посмотреть на наши горести и радости с этой точки зрения, то на душе становится легче. Дело не в том, что все мы когда-нибудь умрем, а в том, что однажды обязательно придет время, когда даже Солнце погаснет, человечество вымрет, Земля бесследно исчезнет, — но «Вояджеры», может быть, даже после этого продолжат полет где-то в бескрайнем космосе.
Я снова кивнула.
— Знаете про золотые пластинки?
— Золотые пластинки? — переспросила я.
— Они находятся на борту «Вояджеров». На них записаны разные земные звуки: шум волн и ветра, раскаты грома, пение птиц. А еще приветствия на более чем пятидесяти языках. Музыка разных стран. И информация о том, как люди рождаются и растут, об их организме. Какие цвета они различают, что едят, чем дорожат, как устроен их быт. Данные о пустынях, морях, горах, музыкальных инструментах. Вся человеческая цивилизация и наука, все сведения о нашей жизни закодированы на одной пластинке. К ней прилагается игла, с помощью которой можно воспроизвести запись.
Я представила себе музыкальную пластинку золотого цвета.
— Может быть, в далеком будущем на краю Вселенной кто-то найдет «Вояджер». И, может быть, расшифрует запись на пластинке. Наверное, к тому времени уже все исчезнет и от Земли и человечества не останется ни следа, но свидетельства нашего существования, воспоминания могут прожить гораздо дольше нас. Когда я слушал такие рассуждения отца, мне становилось странно от мысли, что сейчас я существую в каком-то месте, но однажды исчезну, и точно так же исчезнет и мое место. Было ощущение, будто я одновременно и жив, и существую только в чьих-то воспоминаниях. — Айдзава улыбнулся: — «Знаешь, Дзюн, люди такие странные. Понимают, что все когда-нибудь исчезнет, но все равно смеются, плачут, создают разные вещи или ломают их. Грустно, но это тоже часть нашей жизни, Дзюн. И это так же прекрасно, как и сама жизнь». Так говорил отец. И добавлял: «Поэтому хватит кукситься, выше нос». Я слушал и по-детски искренне соглашался.
Я кивнула.
— И я шел домой с отцом и представлял себе «Вояджер», который еще десятки тысяч лет будет лететь во тьме открытого космоса, где вокруг него нет вообще ничего, а внутри хранится память о нас. — Айдзава коротко усмехнулся и снова перевел взгляд за окно.
