Ознакомительная версия.
– Не знаю. В январе собиралась. Может и вышла уже.
– А он кто?
Гурулев подумал, не удержался, сплюнул и не одобрил себя.
– Вот именно. Никто. Папа – завмаг. Ни рожи ни кожи. По-тупому наглый.
– Не понял. Так что она в нем нашла?
– А там и искать нечего.
– Значит, она ему сильно нужна, – мудро рассудил Теслин.
– В том-то и дело, что по-моему не очень она ему и нужна.
– Тогда, значит, дело в этом. Жаль, если так.
– Сама она не знает, что ей нужно.
– Жизнь ей отомстит, – детским голосом предрек Теслин.
– А. За что ей мстить. Она сама несчастней всех. …Об одном я жалею, – сказал он…
– О чем?..
– Что женщиной ее не сделал.
– Мог?..
– Мог…
– Зря.
– Не хотел – так. Так – не хотел. Понимаешь?
– Эх… Понимаю… Это зря. Это очень зря.
– Я знаю. И тогда знал. И все равно…
– Жизнь, – усмехнулся Теслин. Помотал головой. – Черт. Будто вчера ты уехал!
– Вчера. Три жизни только прошло с этого вчера.
– Полдвенадцатого, – посмотрел Теслин. – Мне с ноля на вахту заступать.
Гурулев расстегнул ремешок плоских золоченых часов, вложил ему в руку и сжал в кулак.
– Ты чего еще? – Теслин не ожидал.
– Держи, сука. Помнишь, как мы уезжали? Как не поменялись с тобой часами – ты не хотел, у меня лучше были? Да кончай, – решил обидеться Гурулев. – Ты что думаешь – я спьяну, что ли? На свои деньги куплены, после стройки, потом и кровью… твою мать.
Теслин смотрел с предельным чувством, глаза в темноте посверкивали.
– Следующий раз будет раньше, чем через семь лет, – сказал он. – Это я тебе твердо обещаю.
Вахта
Теслин вернулся из темноты и провел Гурулева сквозь дырку в штакетнике. Низкий бетонный колодец под колпаком был неприметен в зарослях. Сюда имеет право входа, кроме нас, только командир флотилии, начальник штаба и начальник секретной части, блядь, сказал Теслин. Говорили шепотом.
Скобяной трап опускался в далекий подсвеченный бункер. По звучному бетонному коридору вошли в кубическое помещение и затворили блиндированную дверь. Теперь можно хоть песни петь, засмеялся Теслин.
Его напарник, цыганистый крепышок, и в самом деле отставил гитару и протянул твердую ладонь. На столе Гурулев увидел две бутылки, хлеб и колбасу. Я заранее ему сказал сходить, чтоб добавить, ты не против, пояснил Теслин.
Три стены до потолка занимали блоки аппаратуры со стрелками, делениями и верньерами. Две пары подсоединенных наушников висели на крючках и, кажется, попискивали. На четвертой стене крепилась откидная койка.
А как же вы, с некоторым испугом и уважением кивнул Гурулев на наушники. Потом чего-нибудь запишем, махнул рукой Теслин, не бзди.
Выпили, закусили, напарник затренькал на гитаре, пели, сбиваясь со слов.
Теслин все показывал дареные часы. Напарник достал из тумбочки добела протравленный хлоркой коралл – ребята привезли из дальнего похода. К подарку добавили модель подлодки, выпиленную из пластмассы.
Выпили еще и поговорили о телефонистке, забеременевшей от старшины, как она на инспекции прорвалась к адмиралу с криком при всех старшине жениться, а тот как раз заступил начкаром и примчался с пистолетом ее убивать, еле их утихомирили, теперь пиздец старшине – из-за него командир флотилии выговор получил, а морякам приказал обещать жениться после того, как баба сделает аборт, а уже потом посылать на фиг, так телефонисток не напасешься.
Выпили еще, Теслин снял с крючка бушлат и отпорол с рукава эмблему, молнии в круге перекрещены на мине, их отменили, сказал он, сами из красных мыльниц вырезаем, это наша, ОМРО, особые морские разведотряды, держи на память, таких уже больше не увидишь.
Выпили еще, надо было три брать, сказал напарник, я говорил, сказал напарник, пол уже покачивался, все сделалось легко и неважно, ну, у вас свой разговор, сказал напарник, я пока ухо придавлю, он откинул от стены койку на уровне головы, влез с табуретки и накрылся бушлатом, Алеха, ты там послушай, если что, а в четыре толкни, я повахтю.
Послушать, что ли, сказал Теслин, надел наушники, послушал и что-то записал в журнале. Хочешь, поспи пока в кубрике в моей шконке, предложил он, тебя все равно до смены вывести надо будет, чего так зря сидеть, мне для порядка хоть что-то отметить надо, на него, махнул на спящего вверху, надежды мало.
Веня, открыл вдруг глаза напарник, ты его не слушай, я тебе завтра значок «За дальний поход» достану, мичман из строевой части за бутылку сделает.
К дороге
Утром шел дождь, размывал землю за окном. В щелястом сыром кубрике было зябко.
– На вахту через два часа, – сказал Теслин.
– Тяжело вам.
– Еще год. Два уже прошло.
– Недолго.
– Сравнительно.
Они курили в Ленинской комнате, подвинув стулья к раскрытому окну. Парнишка в синей робе, художник, выводил белилами по кумачу лозунг, сопя и переводя дух. Скучающие зрители, захаживая, следили.
Один подошел: «Алеха, дай твой гюйс – в город сходить.» Теслин не обернулся: «Возьми у салаг», – бросил через плечо.
– Так ты сейчас как?
– Во Владивосток поездом. Оттуда пароходом – на Камчатку.
– Пароход редко ходит.
– Подожду.
– Лучше самолетом отсюда.
– Я подумаю.
На заборе сидели воробьи, мокрые и нахохлившиеся, почему-то не улетали под какой-нибудь навес. Это смутно напоминало что-то, трудно было вспомнить, что именно.
– Через два года, значит, кончаешь?
– Если не вышибут.
– Да брось, с чего. Будешь специалист, с высшим образованием, во всяком случае.
– А, кому все надо.
– Ну, все хлеб.
Сумрачно. Художник посмотрел и включил свет.
– Здесь ничего еще. Вахту отсидел – и сам себе хозяин.
– В Совгавани хуже было?
– Ты что. Конечно хуже. Через месяц обратно туда… Когда ехать-то думаешь?
– Да сегодня вечером, наверно.
– Погоди – я с вахты сменюсь, провожу, может.
– Поезд в пять, мне на него бы сесть.
– Жаль. А то смотри. Есть хочешь?
– Не, неохота что-то.
– А то можно на камбуз сходить.
– Тебе доппаек не выдают по росту?
– Я и этого-то не ем.
– Но вымахал…
– У нас в семье все высокие. Ты тоже дал.
– Сравнил.
Воробьи снялись все-таки, улетели.
– Ты напиши с Камчатки, как добрался.
– А ты мне в Минск. Адрес-то не потерял?
– Есть. Погода еще хреновая. А то б в город сходили. Это здорово, что ты приехал.
– Да чего. Все просто.
– Кому как… Ладно. В следующий раз я к тебе приеду. Скорей бы год прошел.
– Пройдет, – сказал Гурулев.
На левой руке у Теслина, между большим и указательным пальцем с тыльной стороны было вытатуировано: «DREAM».
С чего, собственно, рухнул великий Карфаген? Войну у Рима выиграл. Колонии отстоял и расширил. Репараций отсосал. Крепнуть и радоваться.
Сначала он не расплатился с солдатами. Мы все страдаем, ребята, вы очень доблестные, но денег нет. То есть как бы и были, но в карманах у кого надо. На фига платить, если уже можно и так. Солдаты долго пытались прокормиться обещаниями, но в конце концов создали им проблемы. Кровушки попортили. В дальнейшем с вербовкой войск было туго – нема дурных, веры нет, провалитесь вы пропадом с вашими обещаниями.
Потом совет старейшин, род демократической власти для избранных, постарались всячески ограничить власть Гамилькара Барки. Больно популярен стал. Врагов, понимаешь, разбил. Много может подгрести под себя. И нам в карман норовит залезть, сволочь, ради якобы блага государства. Государство – это мы! Не-не, диктатура нам не нужна, пусть знает свое место. Ату его, заразу.
Карфаген был республикой торговой, и правили им, можно сказать, бизнесмены. Типа олигархов. Кого надо – покупали. В том числе старейшин. Лоббировали свои интересы.
Потом не дали подкреплений Ганнибалу. Ганнибал раз за разом разносил римлян в Италии, но войско, естественно, таяло. А римское – восстанавливалось, они были дома. Окончательный ответ родного Карфагена на мольбы и угрозы Ганнибала вошел в анналы: «Ты и так побеждаешь, зачем тебе подкрепления». Почему не дали? Во-первых, денег жалко. Лишних не бывает. Лучше употребить в личную пользу и доход. Во-вторых, Ганнибал стал героем и любимцем войска и народа – а ну как с таким войском вернется домой и начнет наводить свои порядки, вредные для нашей власти и кармана: оно нам надо? Пусть помучится молодец.
Вся эта жадная и нечестная сволочь была еще жива, когда Сципион Африканский взял Карфаген, который уже некем было защищать, срыл стены, сжег флот, опустошил казну и вывел толпы рабов.
И тогда еще надеялись выкрутиться и выжить! Не выжили. Смели город, засыпали перепаханную равнину солью, чтоб ничего не родила, и провели плугом борозду: быть сему месту пусту. Посегодня и пусто.
Когда Сулла, нарушив пятивековый запрет, вошел с легионами в Рим, обнаружилась неприятная вещь: казна была пуста. За десять лет гражданских смут плебеи Мария, дорвавшись до кормушки, разворовали все.
Ознакомительная версия.
