— Поздно, — сказал Главком. — Нас подставили... Уходите домой... Если можете, уезжайте из Москвы... Войска уходят из Москвы...
— Время кончилось, — отрешенно произнес Маршал, и сухое стариковское лицо его было безжизненно-белым как кость.
Стекло закрылось, машина унеслась, а он остался среди мятущихся людей. Какой-то счастливый, с наркотическими глазами юнец размахивал милицейским жезлом, управляя потоками транспорта, и на рукаве его красовалась трехцветная повязка.
Он шел по Кутузовскому проспекту и видел, как войска покидают Москву. Тяжелая колонна танков с хриплым грохотом, продавливая асфальт, огибала Триумфальную арку. Машины шли тесно, выставив орудия, окутанные синей ядовитой мглой. Командиры по пояс стояли в люках. Качались длинные прутья антенн. Мерно вращались катки.
Народ застыл на краю тротуаров, смотрел, как уходят войска. Они уходили вдаль, в синюю стальную мглу, в угрюмое будущее, в никуда, оставляя беззащитный город на разграбление и поругание, без единого выстрела, без боя, словно в головы командиров, механиков, башенных наводчиков и стрелков были вживлены невидимые стерженьки электродов, сквозь которые в усыпленные полушария вводились сигналы команд, изгоняющих из города могучую, непобедимую армию, отдававшую столицу врагу.
Здесь все было кончено. Все было проиграно. Один за другим подымались с Триумфальной арки тяжелые демоны, летели не вслед колонне, а обратно, в центр, где золотились главы кремлевских соборов, краснели на башнях рубиновые звезды. Там, в Кремле, было их главное сборище. Трещали под тяжестью ветки деревьев, скребли золото куполов когтистые лапы, и один из них, вразвалку, волоча по брусчатке вислые крылья, бежал через Ивановскую площадь, выкаркивая чье-то имя.
Белосельцев шел по улице, и ему казалось, что где-то рядом, захлебываясь, неутешно плачет ребенок, и это плакала его бесприютная душа.
Он был беззащитен, и все искали его смерти. Он подглядел такое, после чего не живут. Он понял столь страшную, невыносимую для сознания правду, после которой кидают в кислоту и растворяют до последнего атома. Он совершил такое преступление, за которым следует неизбежная казнь. Те, в Кремле, проигравшие, отпустившие из города войска, бессильные и безвольные, не были ему защитой, готовились к аресту. Друг Парамонов, милый романтичный Парамоша, заседал где-то со своими друзьями-писателями, и они в своем прекраснодушии не понимали глубины катастрофы, были не способны на подвиг. Мать, хворая, старая, с неисчезающими слезами в глазах, сама нуждалась в защите от темной, наступавшей на нее стены, и он был не в силах отодвинуть ее. Маша, любимая, ненаглядная, носившая в своем чреве их сына, одна была для него защита, единственное спасение, красота и добро. И он кинулся к ней за помощью.
Позвонил на работу. Сослуживица ответила, что она вышла, подойдет через пять минут. Значит, Маша была на работе. Он больше не станет звонить, а встретит ее у входа.
Он караулил ее у здания института, у старинной московской усадьбы с колоннами и фронтоном, окруженной узорной чугунной оградой. Рабочий день завершался, и служащие выходили на улицу, поодиночке и парами. Казались обыденными людьми, ничего не подозревавшими о случившемся. Но воздух улицы, напоенный ядами, касался их лиц, и они, словно надышавшись веселящим газом, начинали беспокойно улыбаться, оглядываться. Не знали, куда выбрать путь. Бестолково, как опоенные мухомором, качались на тротуарах.
Белосельцев стоял под старинным деревом, чей ствол отклонялся от каменного, мешавшего его росту фасада, тянулся к середине улицы, вверх, где было больше воздуха, света. Прижался к теплой коре, жалея, что он не дерево, не может спрятаться внутрь ствола.
Он ждал, что она вот-вот появится за оградой, выйдет из узорных ворот. Не знал, что ей скажет, куда вместе с ней укроется от бурь и опасностей. Где, сберегая друг друга, они переждут ненастье. Знал одно — Россия необъятна, покрыта дебрями, непролазными топями, тундрами, и в ней, необъятной, найдется место для них двоих, убегающих от злых преследователей. Там, вдали от всех бед, она родит ему сына, и, когда минуют напасти, через пять, через десять лет, они втроем вернутся в Москву.
Так думал он с нежностью и надеждой, когда появилась она. Возникла под колоннами, на каменных ступенях, после сумрачных палат привыкая к свету. Легко спустилась во внутренний двор, где в сиреневых бегониях круглилась пышная клумба. Пошла к воротам, и он с нежностью, восхищением смотрел, как она приближается. Любил, обожал ее всю, от легких, светящихся на солнце волос, до стучащих каблучков.
― Маша... — он вышел из-под дерева, остановил ее у ворот. — Какое счастье... Я ждал тебя...
Увидел как увеличились, округлились, потемнели от ужаса ее глаза, губы задрожали, что-то беззвучно выговаривая. — Машенька, нам нужно сейчас спасаться... Потом тебе все объясню...
— Ты?.. Объяснишь?.. Посмотри на себя... Ты весь в крови!.. Руки, лицо... За тобой на асфальте кровавые следы...
Он беспомощно оглянулся, чтобы узнать, какие он оставляет на асфальте следы.
— Нет никаких следов...
— Ты убил наших мальчиков!.. Ты палач!.. Смотрел, как их страшно вчера убивают, и спокойно, холодно произносил ужасные вещи... Ты говорил как людоед!..
— Маша, не верь... Это телемонтаж... Все подстроено... Он пришел ко мне накануне, какие-то вопросы дурацкие... А потом соединил со вчерашними сценами... Элемент «оргоружия»...
— Ты — чудовище!.. Вы все — чудовища!.. Обрызганы кровью!.. Как инквизиторы!.. Как палачи!.. Ты хочешь меня схватить?.. Отвести на Лубянку?.. Пытать и мучить?.. Вас все ненавидят!.. А я ненавижу тебя!..
— Маша, нам нужно уехать... Надо спрятаться, переждать... В бору построим шалаш... Никто не увидит... Буду рыбу ловить... Будем бруснику мочить... Я охотник... Спрячемся, чтоб никто не нашел!..
— Не прикасайся ко мне!.. Ты в крови!.. Я боюсь тебя!.. Ты меня зарежешь!.. Или задушишь ночью!.. Ты сатана!..
— Маша, опомнись!.. Наш ребенок!..
— Я беременна от сатаны!.. У него нет головы, нет рук!.. Он покрыт волосатой шерстью и стучит в меня изнутри рогом!.. Не прикасайся ко мне!..
Она ударила по его протянутой руке и побежала. Застучали по асфальту ее каблучки. Рассыпались на затылке легкие волосы. Она оглядывалась, и глаза ее были полны ужаса, а губы дрожали от отвращения. Он кинулся следом, пытался догнать. Но она убегала, все дальше и дальше, пока не скрылась. А он остался один, потрясенный, несчастный, брошенный армией, оставленный боевыми товарищами, кинутый соратниками, отвергнутый любимой женщиной.
Стоял, ухватившись за водосток, и какая-то московская старуха, неопрятная и сердитая, проворчала, проходя мимо:
― Ишь, напьются среди бела дня, а потом в трубу лезут...
До вечера, с помраченным рассудком, он бродил по городу в надежде найти любимую. И повсюду, в разных местах, на разных площадях и улицах, встречал одну и ту же процессию. Огромного роста демоны, выше фонарных столбов, в развеянных плащах, в черных шляпах, в тяжелых серебряных цепях, шествовали по Москве, неся на головах, на уровне крыш, три открытых гроба, в которых лежали убитые герои. Юноши плыли в трех ладьях, усыпанные белыми лилиями. За демонами валила толпа, рыдала, посыпала головы пеплом, целовала следы копыт, оставляемые демонами на асфальте. Одна лилия упала сверху под ноги Белосельцеву. Извивалась, струилась, чернела. Уползла в темную щель подворотни.
Ночью ему снился сон, будто его замотал в себя пыльный смерч и несет по улицам. Он задыхается, глотает колючую пыль, едкую душную перхоть, хочет вырваться, чтобы увидеть дома, названия улиц, но раскаленный балахон заматывает, крутит вокруг оси, мчит в неведомом направлении.
Проснулся от шума и свиста, от ударов в стекло, от металлического грома карнизов, на которые что-то плюхалось, живое, шумное, рассерженное. Вскочил и отдернул штору. Все небо над улицей Горького, все туманные дали с розовыми кремлевскими башнями, голубые пространства с Шуховской башней и тонким изгибом Крымского моста были в бесчисленных табунах бесов, косматых демонов, перепончатых клювастых птеродактилей, которые неслись на разных высотах, выстраивались косяками, пикировали вниз, взмывали свечой, рушились на Москву темными заостренными клиньями, свивались в клубки, кружили каруселями, мерно усаживались на кровли.
Деревья Тверского бульвара отяжелели от темных тварей. Сучья ломались и рушились. Кроны ходили ходуном от крылатых, беспокойных чудищ. Демоны валились из неба прямо на толпу, выставив вперед напряженные когтистые лапы. Впивались в шляпы, рвали женские прически, долбили клювами лысины. Белосельцев увидел, как идет по тротуару известный исполнитель советских песен, на него падает рыжий, зобатый демон с раскрытыми когтистыми пальцами, вцепляется в волосы и взмывает, держа в когтях дорогой парик, а певец, лишившись волосяного покрова, лысый, с кровоточащей царапиной на темени, в ужасе озирается на нетопыря.
