Фатима хмуро выглянула в окно и прислушалась. Деревню окружала могильная тишина, а дома будто окутали саваном. Сжав отекшие руки, Фатима напряглась, вслушиваясь в тишину и стремясь уловить хоть какой-нибудь звук. Сердце ее билось в унисон с ударами песта по деревянной ступе. Вдруг тело ее пронзила острая боль. Она схватилась за живот.
— Что с тобой, Фатима? — спросила мать.
— Ничего, — процедила сквозь зубы Фатима.
— Уйди со сквозняка и ложись!
Фатима чувствовала, как боль то нарастает, то спадает. Она закрыла глаза и снова увидела перед собой тигра, притаившегося в зарослях высокой травы, увидела его глаза, вначале налитые кровью, сверкающие, а потом усталые, спокойные.
Вдруг вдали прозвучал выстрел. Следом еще один.
Фатима вздрогнула, будто стреляли в нее. Затем раздался рев тигра, полный боли и ярости. Крик животного, долгий, предсмертный, на несколько секунд целиком завладел всем ее существом. Ей захотелось эхом отозваться на этот крик. Лицо Фатимы напряглось от боли, тело покрылось потом. Из груди вырвался стон.
— Боже мой! Боже мой! — запричитала старуха. — Тебе плохо? Что такое? Иди ложись… Началось?
— У меня схватки, мама, — задыхаясь, простонала Фатима. Мать отвела ее к циновке и уложила.
— Ну и хорошенькое же время, чтобы рожать, — заплакала испуганная женщина. — Ты полежи, а я приготовлю тебе горячее питье. И за повитухой не сбегаешь, пока мужчины не вернулись. Ох и ночка выдалась для бедной старухи.
Фатима лежала на циновке, плотно закрыв глаза, мать грела воду и что-то бормотала.
— Послушай, — вдруг сказала она, — по-моему, это мужчины возвращаются. Я слышу голоса.
Деревня так и звенела взволнованными голосами мужчин и женщин.
Старуха осторожно открыла дверь, кого-то позвала.
— Мамуд молодец, тетушка, — завопил влетевший в дом мальчишка. — Убил тигра, и они притащили его сюда! Здоровенный! И как отбивался! Даже после двух выстрелов был еще жив, копьями добивали. И знаете, что оказалось?
Фатима внимательно смотрела на мальчишку. Старуха с нетерпением повернула к нему свою маленькую иссохшую голову.
— Что?
— Как только убили тигра, кто-то с ним рядом не то запищал, не то замяукал. Посветили фонарями — а там трое тигрят, совсем маленьких! Совсем слепенькие! Мамуд сказал, что им от роду несколько часов. Их-то тигрица и защищала! Мамуд сказал, что за тигрят хорошую цену дадут!
Фатима застонала от боли. На лбу выступил пот.
— Мама! — закричала она.
Старуха подтолкнула мальчишку к дверям.
— Беги за повитухой, скорее! За повитухой!
Мальчишка вытаращил глаза, ахнул от изумления и побежал за повитухой.
Перевод с английского В. Нестерова
С. Кон принадлежит к молодому поколению сингапурских писателей, пишет на английском языке. Ее перу принадлежит немало рассказов, а также пьесы для взрослых и детей.
Рассказ «Мученичество Елены Родригес» свидетельствует о незаурядном таланте писательницы. Она знакомит нас с мало известной нам жизнью страны. Традиционная тема взаимоотношений между родителями и детьми имеет свою специфику в Сингапуре, где в условиях быстро развивающегося индустриального общества продолжают сохраняться и культивироваться исконно восточные семейные отношения.
В. Нестеров
Мученичество Елены Родригес
Ранние христиане покорили древний мир своим мученичеством, однако навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент превратил осознанную жертвенность в виде поста или самосожжения в мощное психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой с Цейлона и, унаследовав обе традиции, искуснейше использовала принципы христианского мученичества в делах житейских.
Христианское мученичество, в отличие от бесхитростного домашнего мученичества, должно сочетаться с нежным всепрощением и терпеть муки под вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика «Никто и не знает, что мне приходится выносить» или «Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради тебя». Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда не подавала вида, что имеет основания для жалоб. Так, однажды Алойсиус, счастливый муж с семимесячным стажем, пригласил меня к себе домой обедать, не предупредив заранее свою молодую жену. «Елена очаровательное существо, — уверял меня брат, — она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства».
Я не был в этом уверен. Мало зная Елену, я чувствовал за ее ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного заявил жене, что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение — и я увидел блеск стали из-под длинных ресниц, которые затем опустились с неподдельным смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и изображать из себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей самой пришлось довольствоваться лишь яичком всмятку. На обед всем подали вкусно поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость должен был отправиться после этого домой, убежденный, как и все остальные, что Елена Родригес очаровательная женщина.
В пятницу обеденный стол был накрыт уже на три прибора, а на кухне жарились три порции рыбы. «Просто на случай, если ты, дорогой, приведешь кого-нибудь». Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно и тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник за обедом Елена обратилась к своему окончательно усмиренному супругу и покорно спросила, приведет ли он кого-нибудь к ужину. Врасплох ее уже не застать. Больше Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.
Иной раз ей приходилось заново готовить ужин, поскольку разогретые бифштексы становятся несъедобными, — и муж научился садиться за стол в положенное время. А после нескольких сдержанно-встревоженных звонков мужу на службу, когда его там не оказывалось, она приучила его каждое утро подробно излагать распорядок предстоящего рабочего дня.
Вы можете спросить, почему Алойсиус ответил на этот шантаж покорностью. Дело в том, что за нежным кротким лицом монахини в Елене таился дух императрицы Цыси…{Цыси (1861–1908) — китайская императрица, известна жестокостью и своенравием.} Если вы не соглашались с Еленой, то взгляд ее, обращенный к вам, был подобен лепестку цветка, желавшего коснуться ваших губ и угадать сокровенное желание. Вас наполняет чувство раскаяния — лишить добродетельнейшее существо возможности доставить радость ближнему. И вы понимаете, только бессердечные люди не могут пережить мелкие неудобства, дабы не огорчить дорогую Елену.
Через несколько лет Алойсиус скончался от прободной язвы двенадцатиперстной кишки, осложненной, по мнению докторов, «состоянием стресса и напряжения», которое, в свою очередь, явилось следствием многочисленных легких неудобств, обременительных поручений, возложенных на него Еленой. Вдова заявила, что посвятит остаток жизни маленькому Джорджу.
Я видел, как рос он в тисках материнской жертвенности и бескорыстия.
Система «Елена Родригес» подавляла в большинстве своем людей мягких, совестливых. Я раскусил эту женщину, и лишь только речь заходила о ее «чудачествах», становился толстокожим и непробиваемым. Это приводило ее в бешенство, но Елена умела сдерживать чувства. Лишь иногда она шептала за моей спиной, что никто уже не ждет от меня внимания и сочувствия к бедному сироте, все знают, как я занят, хотя единственный дядя Джорджа и мог бы…
На самом деле мне было искренне жаль Джорджа. Как я уже сказал, не всякий в силах был противостоять Елене. Джордж же стал настоящей жертвой материнского воспитания. Елена развила в нем сверхчувствительность, граничившую с патологией, и воспитала таким образом, что он считал оскорбление материнской к нему преданности чуть ли не богохульством. Джордж был привязан к матери узами куда более крепкими, чем Алойсиус.
Когда мальчику исполнилось шестнадцать, мне показалось, что у него наконец появилась возможность освободиться. Только что он получил водительские права и ключи к семейному автомобилю, а это для многих ребят было хартией свободы. Джордж как-то заглянул ко мне, пока Елена причесывалась в парикмахерской, и я порадовался, что теперь он сможет появляться чаще, хотя ему, как обычно, надо будет отчитываться перед матерью в том, как он провел время. Я захотел познакомить его с моими молодыми племянницами и пригласил на завтрашний ужин.
— Боюсь, что не смогу, — ответил он с видом крайней озабоченности. — Мама не выходит по вечерам, вдруг ей будет одиноко? Она никогда не жалуется, но я знаю, что без меня ей скучно. Нет, я не могу бросить ее одну…
