— Ну как, Бугров?..— спросил он, торопливо заталкивая платок в карман и подняв на Клима загнанные соловые глаза.
— Все в порядке,— сказал Клим, сочувственно вглядываясь в утомленное лицо директора.— Все в порядке,— повторил он как можно беспечнее.
В глазах Алексея Константиновича появилось настороженное выражение.
— Вы тут не очень, Бугров...— сказал он, пожевав губами.— Не очень...— он задумался, но так и не нашел каких-то иных слов.— Да, не очень...— в третий раз проговорил он и вдруг потрепал Клима по плечу. Этот жест получился у него неуклюжим и виноватым.
«Чудак!» — подумал Клим благодарно, и ему сделалось легче оттого, что там, на бюро, будет Алексей Константинович.
Вернувшись к ребятам, он бодро сказал:
— Гасконцы, приготовиться!..
...Перед старшими Евгений Карпухин робел и, терялся. Заикание, которым он страдал в раннем детстве, оживало снова, он беспомощно крутил головой, пытаясь произнести слово, и его плешь заливалась нежно-розовой краской.
Так случилось, когда его вызвал к себе секретарь горкома комсомола, товарищ Кичигин.
— Что же ты, Карпухин,— проговорил он, поглаживая гранитный подбородок,— секретаришь без году неделя, а уже дров наломал... А?..
— Р-р-р-разберемся,— выдавил Карпухин, краснея и мучительно заикаясь.
Вернувшись к себе в райком, он учинил разгром Хорошиловой — школьному отделу:
— Дров наломали, а отвечать прикажете мне?..
Он кричал на нее долго и с удовольствием. Потом заперся в своем кабинете и велел никого не впускать.
Уже полтора месяца он замещал первого секретаря — ершистого, неуживчивого Терентьева перебросили «на укрепление» в район, и все еще не могли найти подходящей замены. В глубине души Карпухин полагал, что его испытывают, и если он выдержит испытания — так его и оставят до новых выборов руководить райкомом. И надо же так оскандалиться!..
Но несмотря на свою молодость, Евгений Петрович Карпухин обладал тем, что называют политическим чутьем, и потому быстро смекнул, что из его незавидного положения можно извлечь выгоду.
Один, всего лишь один-единственный ход — и на шахматной доске все переменится! И вместо человека, «не оправдавшего доверия», «проявившего идейную слепоту», он предстанет перед всеми образцом бдительности, организатором большого размаха, «стоящим на страже» и как там еще... Его имя станут упоминать в каждом докладе, посвященном идеологическому воспитанию молодого поколения, к нему привыкнут в высоких сферах..
И когда, смущаясь от скрестившихся на них взглядах, пятеро ребят, подталкивая друг друга, вошли в кабинет, где заседало бюро,— когда они поняли, что сейчас должно произойти самое важное, самое решающее — на самом деле все было уже решено, уяснено, уложено в емкие фразы, и Карпухину было совершенно очевидно, что осталось проделать лишь несколько формальностей.
11
Клим сидел между Мишкой и Майей. На стульях, плотно сдвинутых, было тесно, Майя касалась его своим горячим плечом. И когда Хорошилова, хмуря узенький лобик, начала высоким звонким голоском докладывать бюро по первому вопросу повестки дня — так сказал Карпухин: «По первому вопросу слово имеет товарищ Хорошилова», и все пятеро уже перестали быть тем, чем они являлись минуту назад, а превратились в «первый вопрос», который предлагалось «обсудить», чтобы «принять соответствующее решение» — когда зазвенел голосок Хорошиловой, Клим ощутил, как дрогнуло Майино плечо. Потом он услышал, как Мишка протяжно выдохнул в кулак, и Турбинин пробормотал негромко:
— Старо... Никакой фантазии...
Только Кира, безучастная ко всему, смотрела в пол, не отрываясь, не поднимая головы.
«Старо... Никакой фантазии»... Но чего же еще можно ждать от Хорошиловой? На нее даже не стоило сердиться. Клим разглядывал членов бюро, расположившихся за длинным столом, покрытым красной скатертью, особенно девушку в бордовом, с густой гривой волос, она почему-то казалась ему похожей на княжну Тамару.
Повернув к Хорошиловой свое красивое лицо с гордым прямым носом, она слушала, по временам оглядывая ребят любопытно и чуть брезгливо. У нее были большие глаза с голубоватыми белками. Клим поймал ее взгляд, усмехнулся: «Неужели вы верите?..»
Девушка оскорбленно выгнула смуглую шею, отвернулась...
А Карпухин?.. Вот он за своим столом, в углу кабинета, будто за невидимым барьером... Тяжелые веки приопущены, мясистая нижняя губа недовольно отвисла. Наверное, он понимает, что Хорошилова перехватила, переусердствовала, и еще Карпухину неловко потому, что ему, Климу, кое-что известно, и он в любой момент может сказать: «А все-таки вы солгали, товарищ секретарь!».
Но вот Карпухин разгибается — заметил, что на него смотрят, подбородок угрожающе выдвинулся вперед... Таким подбородком удобно заколачивать гвозди.
Хорошилова кончила, села, вытерла вспотевший носик платочком. Заскрипели стулья. Теперь все снова смотрят на ребят: иные — возмущенно, иные — недоверчиво...
— Переходим к обсуждению,— глухо проговорил Карпухин.— Прошу высказываться!
— Все ясно!..— с готовностью подхватил толстенький, похожий на пингвина, и значительно огляделся вокруг.— Все ясно! — повторил он и постучал по столу тупым концом карандашика.
У него был очень довольный вид: точь-в-точь петух, который нашел червяка и хвастается перед курами.
«Ничего тебе не ясно, дурак!» — с тоской подумал Клим и вскинул руку:
— Можно мне?..
— Вам еще дадут возможность...
— Нет, я сейчас!..— Клим поднялся, не обращая внимания на предостерегающие возгласы.
Да-да, именно сейчас, только сейчас! Это не пятая школа, где им заткнули рот, члены бюро должны знать правду!..
Он стоял, ослабив одну ногу, и не думал садиться, он просто ждал, пока все уляжется.
— Есть дисциплина, товарищ,— строго сказал сухощавый парень, по виду — студент.
— А что им дисциплина,— весело потирая руки, откликнулся Пингвин, которого Клим возненавидел с его первого слова.— А что им дисциплина?.. Вы же слышали!.. Может быть, мы их попросим удалиться за дверь и вызовем, когда надо?..
— Пускай говорит, чего там,— подал густым баском парень с руками рабочего, сидевший возле княжны Тамары.
Она смотрела на Клима, негодующе сдвинув черные брови.
Ему все-таки дали слово, и он заговорил, прислушиваясь к собственному голосу и удивляясь, как ровно и спокойно он звучит.
— Товарищ Хорошилова восемь раз повторила здесь, что у нас грязные душонки, и девять раз — что мы огульно охаяли советскую молодежь. Может быть, я ошибся в подсчете,— я пальцы загибал,— тогда пусть меня поправят... Я не знаю, через какой микроскоп изучала наши души товарищ Хорошилова, но она ни разу толком не прочитала ни нашей пьесы, ни нашего журнала. Иначе нам бы не приписывалась такая чепуха...
— Они терроризируют членов бюро! — вскрикнула Хорошилова, возмущенно озираясь по сторонам.
— Никого мы не терроризируем,— продолжал Клим.
Он выбрал девушку в бордовом и все время смотрел только на нее.
— Мы никого не терроризируем, просто мы хотим, чтобы бюро правильно поняло, в чем действительно мы виноваты...
— А вы не за членов бюро, вы за себя, за себя беспокойтесь! — бросил толстячок.
Клим поморщился.
— В том-то и дело, что мы выступаем против тех, кто беспокоится только за себя... Нас обвиняют в клевете на советскую молодежь. Но на нее клевещут другие — те, кто выдает за советскую молодежь семнадцатилетних обывателей и мещан. Здесь говорилось, что мы — против комсомола. Неправда: мы только против дряни, примазавшейся к нему... Нам приписывают нигилизм, неуважение к авторитетам... Нет, мы — не нигилисты. Мы признаем авторитеты тех, кто учит нас бороться, а не тех, которые учат нас лицемерить! Да, мы молоды, но великий поэт Уитмен сказал: «Мы — живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил»... В чем же мы виноваты? В том, что мы хотим жить, а не прозябать, быть бойцами, а не дезертирами?.. Наша вина в другом. Мы боролись в одиночку, действовали как индивидуалисты. Не пришли сюда, к вам, не подняли комсомольцев всего района, всего города — против равнодушия, против обывательщины, против тупости... Мы этого не сделали. Мы... Вышло так, что мы оторвались от масс... Забыли, что мы — только частичка огромного комсомола... В этом наша вина. Наказывайте нас за это.
Ему казалось, он говорит совершенно спокойно, и однако, закончив и уже опустившись на стул, Клим заметил, что весь дрожит, как в ознобе. Особенно трудно дались ему последние, самые беспощадные слова.
Майя украдкой сжала ему руку на сгибе локтя; он вопрошающе покосился на Игоря — тот слегка кивнул, снисходительно усмехнулся; дескать, ладно, сойдет и так... Клим знал, что Мишка, и Кира с ним тоже согласны. И согласна та девушка в бордовом, княжна Тамара — он видел это по ее заблестевшим глазам, по тому, как напряженно слушала она, приоткрыв полные яркие губы, и согласны остальные члены бюро, потому что сказал он обо всем честно и открыто, и сказал то, что хотел, и сказал хорошо.
