Они остановились перед дверью.
— Вот ваша комната, — произнес дворецкий, толчком распахивая ее. — Боюсь, замок здесь сломан уже довольно давно.
* * *
Стены и потолок в комнате Майкла были обшиты панелями темного дуба; работал небольшой электрический камин, которому не хватило времени согреть промозглый воздух. Несмотря на свет от него и от пары свечей, стоявших на туалетном столике, углы комнаты окутывал угрюмый мрак. Сам воздух в комнате обладал неким странным свойством: намекал на разложившуюся плесень, холодную волглую затхлость, что свойственна казематам. Единственное узкое окно непрестанно дребезжало — буря снаружи сотрясала его так, что казалось, стекло сейчас треснет. Пока Майкл распаковывал чемодан и раскладывал на туалетном столике расческу, бритву и губку, его исподволь охватывало беспокойство. Сколь несообразны бы ни были слова дворецкого, они заронили семена бесформенного иррационального страха, и Майкл с тоской подумал о гостиной внизу, где пылал очаг и имелось хоть какое-то человеческое общество (если компания Уиншоу способна предложить нечто подобное). Он торопливо сменил промокшую одежду, с тихим вздохом облегчения закрыл за собой дверь спальни и, не теряя времени, попытался вернуться вниз тем же путем.
Но вскоре выяснилось: легче сказать, чем совершить это. Верхний этаж поместья представлял собой лабиринт коридоров, а Майкл, как он теперь понял, был настолько увлечен пророчествами дворецкого, что не обращал должного внимания на все повороты и извивы. После нескольких минут блужданья по сумрачным, застланным тонкими коврами проходам его неспокойство начало перерастать в нечто приближенное к панике. Кроме того, у Майкла появилось чувство — абсурдное, он знал это, — что в этой части дома он не один. Он мог бы поклясться, что слышал: украдкой открываются и закрываются двери, — а один или два раза уловил чье-то мимолетное движение в самом темном углу одной из площадок. Ощущение не удалось стряхнуть, даже когда он наконец добрался (в тот момент ожидая этого меньше всего) до верхушки Большой лестницы. Здесь он помедлил, остановившись на минуту меж двух проржавевших комплектов рыцарских доспехов: одна из фигур держала в рукавице боевой топор, другая — булаву.
Итак: готов ли он встретиться лицом к лицу с семейством? Ладонью Майкл придал своей прическе подобие формы, оправил пиджак и проверил, застегнута ли ширинка. Заметив, что ослаб один шнурок, он присел, чтобы затянуть его. В таком положении он провел лишь несколько секунд, когда у него за спиной раздался женский вопль:
— Осторожно! Ради бога, осторожно!
Майкл резко обернулся: пустой железный рыцарь с топором медленно кренился в его сторону. С тревожным вскриком Майкл швырнул себя вперед — лишь на долю мгновения опередив лезвие почтенного холодного оружия, с глухим стуком вонзившееся ровно в то место, где он только что стоял на колене.
— С вами все в порядке? — кинулась к нему женщина.
— Думаю, да, — ответил Майкл, больно ударившийся головой о перила. Он попробовал встать, но сразу у него не получилось. Заметив это, женщина присела на верхнюю ступеньку и позволила ему положить голову ей на колени.
— Вы кого-нибудь заметили? — спросил Майкл. — Должно быть, кто-то его толкнул.
Как по сигналу суфлера, из ниши, где стоял рыцарь, выполз большой черный кот и с виноватым мяуканьем ринулся вниз по лестнице.
— Торкиль! — с упреком воскликнула женщина. — Ты зачем удрал из кухни? — Она улыбнулась. — Вот и ваш наемный убийца, наверное.
Внизу открылась дверь, из гостиной выскочило несколько человек, чтобы выяснить, что за шум.
— Что это громыхнуло?
— Что там происходит?
Двое мужчин, в которых Майкл признал Родерика и Марка Уиншоу, воздвигли латы на прежнее место, а Табита склонилась над ним:
— Он не умер, правда?
— О, не думаю. Ударился головой, только и всего.
Майкл медленно приходил в себя — теперь он смог разглядеть свою нежданную спасительницу, привлекательную и сообразительную на вид женщину чуть за тридцать, с длинными светлыми волосами и доброй улыбкой; как только ему это удалось, глаза его расширились от изумления. Он моргнул — три или четыре раза. Он знал эту женщину. Он уже ее видел. Сначала он решил, что это Ширли Итон. Потом моргнул еще раз, и на поверхность всплыло далекое, еще более неуловимое воспоминание. Как-то связанное с Джоан… с Шеффилдом. С… да! это же художница. Художница, жившая у Джоан. Но это невозможно! Ради всего святого, что она тут делает?
— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросила Фиби, заметив, как изменилось у него лицо. — Вы как-то странно смотрите.
— Должно быть, я сошел с ума, — ответил Майкл.
При этих словах Табита истерически расхохоталась.
— Как это забавно! — вскричала она. — Значит, нас теперь двое.
И с этой просветляющей репликой повела общество за собой вниз.
Глава третья
Без паники, парни![107]
— Завещание мистера Мортимера Уиншоу, — произнес Эверетт Слоун, сурово оглядев стол, — имеет форму краткого заявления, сочиненного им лишь несколько дней назад. Если никто не возражает, сейчас я зачитаю его в полном объеме.
Но прежде чем он смог продолжить, снаружи раздался первый раскат грома, от которого завибрировали стекла, а подсвечники на каминной полке дрогнули. Почти тут же последовал разрыв молнии — и на краткий, почти галлюцинаторный момент напряженные, заострившиеся лица предполагаемых наследников превратились в бледные посмертные маски призраков.
— «Я, Мортимер Уиншоу, — начал адвокат, — пишу сии последние слова оставшимся в живых членам моей семьи, в полной и определенной уверенности, что они будут присутствовать при их чтении. Следовательно, я должен начать с того, чтобы тепло приветствовать моих племянников Томаса и Генри, мою племянницу Дороти, моего младшего племянника Марка, сына моего дорогого покойного Годфри, и последних, но не менее важных гостей — Хилари и Родерика, мое собственное — как ни стыжусь я это признавать — потомство.
Трехдругихгостей, в присутствии коих я не столь уверен, я рад приветствовать несколько осторожнее. Молюсь и верю, что по крайней мере на одну ночь дорогую мою сестру Табиту выпустят из ее возмутительного заточения, чтобы она могла присутствовать на том, что обещает стать уникальным и, осмелюсь сказать, неповторимым воссоединением семьи. Надеюсь также, что к ней присоединится моя самая преданная и беззаветная сиделка мисс Фиби Бартон, чья учтивость, очарование и доброта были мне источником великого утешения в последний год моей жизни. И наконец я надеюсь, что бессчастный биограф нашей семьи мистер Майкл Оуэн также сможет присутствовать, дабы оставить полную запись об этом вечере, которая послужит, как я полагаю, уместнейшим завершением его с нетерпением ожидаемой хроники.
Нижеследующие заметки вместе с тем адресованы не этой троице заинтересованных наблюдателей, но шестерым вышеупомянутым родственникам, чье присутствие вокруг этого стола мы уже установили. И как же, спросите меня вы, могу я выводить подобное заключение с такой уверенностью? Какая сила способна заставить шестерых людей, ведущих настолько напряженный и достославный образ жизни на мировой арене, отбросить все свои дела по малейшему уведомлению и прибыть в это одинокое, забытое богом место — место, спешу добавить, пренебрегать которым не составляло для них труда, покуда его хозяин был жив? Ответ прост: привлекла их сюда все та же сила, что неизменно II даже исключительно — управляла их карьерами. Я, разумеется, говорю об алчности: неприкрытой, когтистой и грубой алчности. Совершенно неважно, что за этим столом сегодня собрались шестеро из богатейших людей страны. Неважно, что им прекрасно известно: мое личное состояние составит лишь незначительную долю их собственных богатств. Алчность настолько вошла в плоть и кровь этих людей, стала настолько привычным состоянием ума, что я уверен: они не смогут бороться с соблазном подобного путешествия хотя бы для того, чтобы соскрести все остатки ила с гнилой бочки, только и оставшейся от моего наследия».
— Вот стих на старика напал, — произнесла Дороти, похоже совершенно не обескураженная тоном документа.
— Хотя иногда он путается в метафорах, — заметила Хилари. — Ил ведь только со дна бочек выскребают, разве нет? Да и вообще, какой там может быть ил, если она гнилая?
— Если мне позволят продолжить, — сказал мистер Слоун, — остался лишь один абзац.
Упало молчание.
— «Посему с немалым удовольствием я хочу объявить всем этим паразитам — этим пиявкам в облике человеческом, — что все их надежды тщетны. Я умираю в такой нищете, вообразить которую им не удастся никогда. Всю нашу долгую и счастливую жизнь в браке мы с Ребеккой провели отнюдь не мудро. Все, что у нас было, мы растратили. Вне всякого сомнения, нам следовало копить деньги, вкладывать их, приумножать и заставлять работать на нас или всю нашу энергию посвящать тому, чтобы разнюхивать, где таятся еще большие их залежи, и накладывать на них лапы. Но не такова, боюсь, наша философия. Мы предпочли наслаждаться; следствием же стали долги, и долги эти остаются неоплаченными по сей день. Долги настолько значительные, что даже продажи этой проклятой резиденции — разумеется, при том условии, что найдется глупец, согласный ее купить, — окажется недостаточно, дабы их покрыть. Таким образом, я завещаю эти долги шестерым вышеозначенным членам моей семьи и доверяю им разделить их между собой поровну. Полный список прилагается к сему заявлению. Мне остается только надеяться, что все вы проведете безопасный и приятный вечер вместе под крышей этого дома.
