Василий Аксенов - Ожог

«Пушистые бакенбарды» предъявили ордера на задержание молодых людей, Пети и Вани, а также связного Гроссмана.

– А вас, господин Нолан, ждут в отделе печати МИДа. – «Значок» повернулся к иностранному журналисту. – Если угодно, мы подбросим вас на нашей машине. Ведь вы сюда, – он впервые позволил себе слегка усмехнуться, – ведь вы сюда на троллейбусе приехали.

«Пушистые бакенбарды» подвинули к хозяину дома листки протокола на подпись.

– А что с остальными? – резко спросил Аргентов. «Значок» задергивал молнию на своей папочке.

– Ничего. Продолжайте чаепитие или расходитесь по домам. У нас нет инструкций по отношению к остальным.

– Позвольте! Я хозяин этого дома! – почти вскричал Аргентов. Он был, казалось, почти взбешен неожиданной свободой. – Я Аргентов!

– Никодим Васильевич, неужели вы думаете, мы не знаем, кто вы? – мягко сказал «значок» и надел мягкую шляпу. – До свиданья, Никодим Васильевич. До свиданья… хм… товарищи. – Уже в дверях он неожиданно повернулся непосредственно к Куницеру. – Всего доброго, Аристарх Аполлинариевич!

– Идите в жопу! – неожиданно вырвалось у Куницера. Дикий хохот Аргентова и сдавленное рыдание Нины

было ответом на бессмысленную грубость. «Университетский значок» лишь задержал на Куницере свой взгляд и только лишь чуть-чуть поморщился.

Дверь закрылась за незваными гостями и арестованными Кульковым, Милосердовым, Гроссманом, а также за иностранцем Ноланом. Все оставшиеся сидели, не двигаясь, в полном молчании, а за окнами угасал бесконечный вечер пыльного московского лета.

В восточных окнах густела синева, и лишь на шпиле высотного здания у Красных ворот еще светился отблеск заката. В западных окнах пыльное золото уступало место морской прозелени и тлеющим уголькам по всему гребню Нового Арбата и Кутузовского проспекта.

Куницер и Аргентов старались не смотреть в окна. Всю жизнь они, страдавшие очень остро от утечки времени, находили в таких закатах некую надежду, некий намек на будущее, некую музыку. Ждите кораблей, ждите кораблей, ждите кораблей… Теперь, и не в первый раз, оба почувствовали, что зажились, если уж и за гранями заката не видится им ни божественного, ни математического смысла.

Ночь опускалась, ночь опускалась, ночь опускалась… В зеркале отразилась неоновая надпись «Мужская обувь». В темной комнате никто не понял, из какого угла начала разноситься фраза:

– О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки!

вдруг обнаружилось у Самсона Аполлинариевича Саблера, у Самсика. И раньше, бывало, плавали перед глазами белые мухи, кружилась голова, покалывало сердце, хрипели бронхи, но раньше он эти явления болезнями не считал, а только лишь жаловался чувакам – херовато сегодня маячу.

Но вот сегодня утром на репетиции ковырнулся Самсик в полный «отключ», и чуваки, перепуганные, притащили его в Институт «Скорой помощи», где у них был свой врач, фан, джазмен, френд музыкантов. Друга на дежурстве не оказалось, но их под его марку все-таки хорошо обслужили и сделали полное обследование талантливого организма руководителя группы «Гиганты» Самсона Саблера.

Оказалось: а) обезглавленная гипертония, б) стеноз митрального клапана, в) язва двенадцатиперстной кишки, г) полиартрит, д) бронхоэктатическая болезнь – словом, жить можно.

– Вы, Самсон Аполлинариевич, очень много сделали сами для разрушения своего организма, – сказала Саблеру премилая докторша с золотистыми волосами и круглым степным лицом.

– Скажите, пожалуйста, мы не могли бы с вами где-нибудь встретиться? – спросил Самсик, застегивая рубашку.

– Отчего же нет? – удивилась докторша. – Должна вас предупредить, что бронхоэктазы в вас развиваются из-за игры на саксофоне. Вы даже имеете право на компенсацию вашего здоровья по линии врачебно-трудовой экспертизы. Я наведу справки.

– Большое спасибо, – сказал Самсик. – Я это учту. Куском хлеба я, значит, обеспечен. Однако скажите, пожалуйста, мы не могли бы с вами где-нибудь встретиться?

– Безусловно, – решительно сказала докторша и подписала рецепт своей размашистой сигнатурой – «д-р Белякова А.В.».

Самсик спрыгнул с кушетки, как молодой. В глазах малость потемнело, в боку малость закололо, но настроение было отличное – кайфовое!

– Да вот хоть сегодня приходите на наш концерт в НИИ рефрижераторных установок! Сегодня будет полный кайф!

Что значили все эти болезни для Самсика по сравнению с творческим подъемом, который он в последние месяцы переживал? После вытрезвилки, после муниципальной каторги и амбулаторной психушки Самсик собрался уж было отчаливать на третий берег Миссисипи, но передумал. Что ж, так и не сыграть ничего своего, не раскачать никого своим свингом? Так и не выразить мне своего тлетворного поколения? Так и не переоценить все эти ломбардные ценности?

Он долго горевал за ширмой у своей незаконной жены, Милки Коротко, долго отдавал концы, мочалился в смертной тоске, стыдясь прожитых лет, страшась будущих и боясь, что их не будет.

Милка Коротко когда-то (кажется, вчера) была клевым кадром, всюду ходила за музыкантами, из-за нее даже дрались (вот, вижу – бежит она под метелью в мини-платье, а за ней гонится Шура Скоп из ЦК ВЛКСМ, а позади, под фонарем, бьются насмерть два парня, один в красном пиджаке, другой в желтом – то ли вчера, то ли сто лет назад это было), а сейчас Милка остепенилась, растолстела и работает дежурной по этажу в интуристовском отеле.

Все прошлое Самсика замутнилось в те дни лежания за Милкиной ширмой каким-то гороховым супом, и лишь мелькали редкие цветные картинки, как будто и жизни-то почти не было.

– Мой мальчик, мой старенький мальчик, – плакала над ним Милка, когда приходила с дежурства «под баночкой».

Он притворялся спящим и звал к себе сон. Он помнил еще то время, когда ему снились ритмические сны, что были гораздо интереснее жизни. Однажды удалось вызвать нечто подобное…

Этот сон потом повторился несколько раз, и, хотя Самсик знал, что происхождение его вполне элементарное и идет от рыбки, вышитой на ширме, он все-таки убеждал себя в глубоком, таинственном добром смысле этого сна.