Он то сжимал, то разжимал кулак правой руки, словно медсестра со шприцом наготове велела «подкачать» вену… Долгие протяжные вопли заканчивались на зевке, рот захлопывался, после чего вновь начиналось мучительное карабканье голоса вверх, вверх…
Между тем вышел второй кантаор, помоложе, но весь уже оплывший, с жирным индюшачьим профилем, который он демонстрировал в моменты восхождения на невероятные высоты песни, одолеваемые совсем уж пронзительным криком. Он вышел с тростью, которую прислонил к спинке стула, — значит, в программе будет номер, когда одинокий голос сопровождают только ритмичные глухие удары тростью в пол.
Следующую песню пели вдвоем, помогая себе разнообразными хлопками ладоней: то жестко отбивая ритм, то мягко пошлепывая и словно отирая руки одну о другую, отсылая замирающий звук в бесконечность…
Кордовин сидел, напряженно ожидая, когда закончится эта часть и начнутся танцевальные номера, поэтому прослушал — как называлась следующая песня. К тому же три престарелых плащеносца за соседним столиком оживленно переговаривались, о чем-то споря, одновременно сдавленным цыканьем призывая друг друга к порядку.
Первый же куплет, спетый «а капелла» в иссохшей тишине зала, сопровождаемый лишь глухими ударами тростью в пол, пригвоздил его к стулу:
Cuando llegue mi muerte
En mi hombro se posara
La blanca paloma,
La blanca paloma de Cordoba.
Толстяк пел, закатывая глазки под лоб. Щеки, нисходившие в шею, подрагивали, как желе. Рот был мучительно распялен.
Когда придет моя смерть, — пел он, —
Ко мне слетит на плечо
Белая голубка,
Белая голубка Кордовы…
Когда придет моя смерть, —
— вступил второй, пожилой певец, с более низким шершавым голосом, —
Откроются разом все двери,
И суровый ангел,
Суровый ангел спросит меня:
«Вот пришла твоя смерть,
Так где ж твой удел,
То богатство, что веками копили
Твои непокорные предки?»
Неумолимая трость мерно и страшно отсчитывала шаги, или удары колокола в ночи, или то были глухие удары сердца в груди:
«Ты растратил его,
Остудил их горячую кровь,
Погасил их жаркое семя, и ныне
Одиноко стоишь в небесных вратах —
Лишь голубка на плече у тебя,
Белая голубка Кордовы…»
Lo has desperdigado,
Has apagado su sangre caliente,
Has enfriado su semilla ardiente
Y ahora estas solo, en las puertas del Cielo,
Con una paloma sobre tu hombro,
La blanca paloma de Cordoba.
Эта странная, ни на что не похожая песня произвела на него такое тягостное впечатление, что минут пять после ее окончания он сидел, опустив голову, не в силах поднять глаз на сцену. Ему даже казалось, что приглушили свет единственного софита, и несколько мгновений он боролся с желанием немедленно покинуть это милое представление. И все же остался: ему зачем-то необходимо было убедиться (и успокоиться), что девушка на фотографии в рекламке в реальности совсем на маму не похожа. Бывают такие фото-обманки, говорил он себе, случайные ракурсы. В конце концов, ты сам не раз замечал — типов внешности не так уж и много… Всевышнему довольно быстро прискучила мелкая работа по индивидуальным эскизам, и, наняв скульптора по оснастке, он запустил поточные линии.
На сцене уже плясала танцовщица средних лет, в лиловом платье, опытная, великолепно владеющая техникой движения рук: они текли нескончаемо, происходя из какой-то одной точки в спине, между лопатками. Разогретая, оживленная публика выкрикивала свои поощрительные «оле!», подхлопывала, прищелкивала…
Время шло, танцевальные номера — и соло и парные — сменяли друг друга, а он сидел и оцепенело ждал — когда выйдет та… А если не выйдет?
Ну, что ж, в конце концов, ты славно убил вечер, сказал он себе, посмотрел и послушал фламенко — хорошие, достойные исполнители, особенно жгучая краля в лиловом. А песня про белую голубку… ну, это местный колорит. Ты б и сам ее запел, если б повсеместные стаи поэтичных говновозов регулярно засирали тебе крышу и патио…
Песня — да, просто идиотское совпадение, из тех, что — да, случаются с тобой в последнее время, пожалуй, слишком часто.
Затем вышел в булериа великолепный, весь как струна натянутая, танцор: неистовство ног при плавном высокомерии рук. Под конец демонстрировал свой, видимо, коронный номер — скрутил ноги веретеном, и со страшной силой и скоростью принялся отбивать ритм на ребрах ступней. Вдруг замер, балансируя чуть не в воздухе… И медленно, постепенно завибрировал всем телом — сначала редкими сильными конвульсиями, затем быстрее, быстрее, все увеличивая и увеличивая темп. Наконец, затрепетал всем телом на будто вкопанных в пол ногах: язык огня под сильным ветром. Публика заорала, захлопала — это был полный триумф.
Выпускать учеников после демонстрации такого высокого мастерства было большой ошибкой, нарушался обычный в таких представлениях искусно выстроенный подъем зрительского восторга. И он с тревогой подумал, что возможно, программу изменили и никаких учеников не будет, и зря он, в таком случае…
…Она вынырнула, выпрыгнула, скакнула из двери, выбежала на середину сцены и застыла полубоком: в правой руке веер, левая чуть приподнимает юбку.
Он, как подброшенный, вскочил и стал пробираться к сцене с бешено колотящимся сердцем. Остановился слева, почти у выхода из зала, в темноте, куда не доставал круг желтого света.
Это была мама — моложе, чем он помнил ее, и, кажется, чуть выше ростом, но те же пропорции фигуры, уж ему ли не знать, ему, который так часто помогал ей перед соревнованиями натянуть костюм («мам, прогнись чуток, тут не застегивается…»). Это была ее прекрасная гибкая спина, тонкая талия, гитарная линия бедер, хорошо развитые плечи. Ее, ее лицо, пусть и замазанное гримом, ее жесткие черные кудри, заколотые гребнем на высоком затылке…
Он жадно глядел на бешеный прибой юбки с пеной воланов, слышал перестук каблуков и умирал от желания вскочить на сцену, остановить и раскидать всех, развернуть ее лицом и крепко прижать к себе.
Слегка наклоняясь, она подбирала подол и, плеща им направо и налево, остервенело вколачивала каблуками в пол ритм алегриас: поршневыми движениями голых колен в пене воланов… Желтый веер то раскрывался полумесяцем, то мгновенно прятался, как лезвие в стилет. Двигаясь все быстрее, быстрее, она прогибалась назад все дальше, так что страшно становилось — упадет ведь, не может человеческое тело удерживать равновесие в такой позе! Вся сцена была объята желтым пламенем ее платья.
Он уже не старался прятаться в тень, стоял чуть ли не у самой сцены, не в силах оторвать от нее истосковавшихся глаз. Перед ним то плескалась огненная юбка этой испанской девушки, то мама в фехтовальном костюме быстро-быстро перебирала пружинящими ногами по помосту. То одна, с бесшабашной улыбкой, то другая, с рыцарским забралом на лице… И если б только можно было стоять так еще час, два… долго, долго…
Но танец — это был последний номер в программе — вдруг закончился; гитарист оборвал аккорд, зажав пятерней струны гитары, танцовщица застыла в последнем па, с веером на груди — как на той, старой фотографии. И все артисты высыпали на поклоны — в обвал аплодисментов, в восторг публики… Выстроились небольшой и тесной шеренгой, занимая всю крошечную сцену.
Она скромно стояла сбоку, не мешая солистке в лиловом принимать львиную и справедливую долю аплодисментов, но вся сияла. Ей так шел этот солнечный цвет!
Тут произошло то, что разом опрокинуло его в живейший кошмар: победно оглядывая зал, девушка наткнулась взглядом на Захара и — ахнула, изумленно подняла брови, округлила глаза!
Это был миг безумия, мгновение обморока. Его затошнило… Весь с головы до пят покрывшись холодной испариной, он отшатнулся, нащупал за собою створку двери, толкнул ее и вывалился из зала…
Всю ночь он простоял у окна, тупо наблюдая за угрюмой и пустой жизнью покинутой Старой Кордовы. Наверняка где-то там, в центре нового города, кипело, клубилось и бурлило по многочисленным барам веселье, здесь же все замирало с отъездом последнего туристического автобуса.
Мощенная серой галькой улица, справа теснимая громадой Мескиты, слева подпертая стеной отеля «Конкистадор», спускалась вниз и, обмелев, растекалась по двум безлюдным переулкам.
Три массивных кованых фонаря тускло подсвечивали голубоватые камни мостовой и черные решетки на окнах первого этажа. В слабо освещенной и потому мрачной стене Мескиты таинственно чернели полураскрытые бутоны узких арок, глухо поблескивали медью высокие двери в стене — казалось, сейчас приотворится створа, и оттуда выскользнет закутанная в черный плащ фигура…
