Георгий Кубатьян. Козлы и козлища. — «Знамя», 2003, № 5.
Отважный ереванец из российских изданий читает только «Литературную газету». Читает внимательно, выписывая особо заметную, прошу прощения, дурь. Коллекция получилась отменная: неточные цитаты, фактические огрехи, грамматический бред, воинствующее невежество и т. д. Волосы дыбом встают. Стыдно за всех и за себя в том числе, конечно.
Омри Ронен. «Змей». — «Звезда», 2003, № 5.
Примечательное эссе о памяти — одного из самых памятливых филологов.
«Недавно по электронной почте я получил запрос: „Что это: Теперь им чешутся наяды?“ Прошли целые сутки, пока я наконец снабдил вопрошателя ссылкой: „Дитяти маменька расчесывать головку / Купила частый гребешок“. Но я так, верно, и умру, не зная, например, кого цитирует Гершензон в „Переписке из двух углов“ („Лишь детей бы рок наш трудный / Миновал, не повторясь“), а Пушкин в „Станционном смотрителе“ („С тех пор, как этим занимаюсь“)».
Александр Сегаль. Война как она есть. — «Звезда», 2003, № 5.
Воспоминания фронтовика. Ныне автор — известный биолог.
«Я сам не заметил, как превратился в грабителя и мародера. Придя на постой в деревню, солдаты без зазрения совести грабили жителей, забирали последние продукты и теплые вещи, а в случае чего угрожали оружием, обвиняя хозяев в пособничестве немцам. Хорошо помню, как я, в компании с несколькими пожилыми солдатами, зашел в продуктовый магазин в какой-то деревне. Помахивая винтовками, мы сгребли с прилавка весь хлеб и ушли на глазах у перепуганной насмерть продавщицы и молчащей очереди. Вот уж поистине что значит „человек с ружьем“. Так меняется психология и поведение человека, в руках у которого оружие».
Борис Хазанов. Третье время. Повесть. — «Дружба народов», 2003, № 5.
«В который раз воображая все сызнова — для чего не требуется усилий, достаточно вспомнить одну какую-нибудь сцену, одну подробность, огонек на столе, перо, называемое „селедочкой“, с загнутым кончиком, и тотчас придет в движение весь механизм, — в который раз, снова и снова воображая или, лучше сказать, возрождая эту историю, наталкиваешься на трудность особого рода, грамматическую проблему. Все просто, пока вы пишете о других. И насколько сложнее найти в хороводе лиц и событий подходящую роль для себя, подобрать подходящее местоимение. Странная коллизия, которая показывает, как трудно уживаются память и язык, память и повествование. Оба лица глагола несостоятельны — и первое, и третье. Пишущий говорит о себе: „он“, „его отражение в запотелом стекле“, представляя себе того, кем уже не является. Он пишет о другом. Но другой, тот, кого давным-давно не существует, был как-никак он сам, был „я“. Он тот же самый, он другой. И он чувствует, что местоимение первого лица расставляет ему ловушку, тайком впускает через заднее крыльцо в заколоченный дом памяти того, кому входить не положено. Говоря „я“, невозможно отделить себя от того, прежнего, — вернее, отделить прежнего от себя нынешнего.
Литература приходит на помощь, находит выход, пусть конформистский, рабский, в цепях грамматики, которые она сотрясает, приучая читателя к зыбкости точек зрения; литература говорит: не доверяй „ему“, на самом деле это я, скрывшийся под личиной повествователя; но не полагайся и на „меня“, ибо это не я, а некто бывший мною; не верь вымыслу, единственный вымысел этой повести — то, что она притворяется выдумкой; но и не обольщайся мнимой исповедальностью, на самом деле „я“, как и „он“, — не более чем соглядатай».
На самом деле это повесть о мальчике, который родился писателем. О страсти к слову, об испытании полом. Об отчетливом проживании в себе того, что, может, никогда и не случится, но точно — когда-то было.
Четыре письма Жуковского. Письма к гр. А. Д. Блудовой, Р. Р. Родионову, П. А. Плетневу, А. П. Елагиной. Публикация, вступительная заметка и комментарии А. С. Янушкевича. — «Наше наследие», 2003, № 65.
«Предлагаемые читателю письма Жуковского, по всей вероятности, не опубликованы. Во всяком случае, фронтальный просмотр периодики и всякого рода сборников, библиографий переписки не дал положительных результатов. Все <…> письма относятся к тому периоду жизни и творческой биографии поэта, который традиционно определяется как „поздний Жуковский“» (из предисловия).
«При всеобщем разрушении о своей маленькой персоне думать не следует. — И если бы жена была здорова, я смотрел бы на все с большим спокойствием духа, хотя все происходящее кругом имеет такую необъятную всемирно-историческую значимость, что все мысли им ежеминутно окованы. <…> самое верное теперь убежище — Россия. Но я принужден ждать. Болезнь жены усилилась; она едва ходит; это чудовище, которое называют нервами, терзает и тело ее, и душу; не могу выразить Вам того чувства, которое давит при виде этих страданий, которые всего человека уничтожают и которых успокоить никакого нет способа. Соединение такого положения дома с теми действиями, которые совершаются вне дома, производит на душе нечто весьма тягостное. Но всякое даяние благо, и всяк дар совершен должен быть от Тебя, Отца Святого. Так и здесь» (из письма П. А. Плетневу, 1848).
«Я теперь с рифмою простился. Она, я согласен, дает особенную прелесть стихам — у Языкова она совершенная волшебница, но мне она не под лета. Рифма для старого, еще не состарившегося душой поэта есть то же, что для старого мужа молодая жена (не такая, как моя для меня), но модница и вертушка. Моя жена своею молодостью дает настоящую зрелость моей старости; это сосуд живой воды, из которого я пью, отживая новую жизнь, дающую земной, прежней, уже испытанной жизни что-то свежее, новое, чистое и не пускающее в душу того увядания, которое по закону природы творится во всем внешнем, материальном. Жена-рифма не похожа на мою жену-жизнь. Она модница, нарядница, прелестница, и мне, ее старому мужу-поэту, пришлось бы худо от ее причуд» (из огромного письма А. П. Елагиной; полужирным шрифтом редакция «Нашего наследия» выделила фрагменты, публиковавшиеся ранее — в № 1 журнала «Москвитянин» за 1845 год).
Сергей Чупринин. Граждане, послушайте меня… — «Знамя», 2003, № 5.
Все о критике и о критиках. Все, что накопилось в душе С. Ч. Интонация — сейсмографическая. Трудно не согласиться.
Вот — об утратах: «Днем с огнем не сыщешь автора, который взялся бы сосредоточенно и ответственно объяснить, что происходит, допустим, в современной поэзии и как там сегодня обстоит дело с табелью о рангах, с соперничеством дарований, с соотношением прозаизмов и поэтизмов, с традициями и новаторством да мало ли еще с чем. Внятных высказываний о стилевых тенденциях и жанровых трансформациях я что-то давно не слышал, орудия и трофеи мировоззренческих дискуссий сданы в музеи боевой славы, да и само словосочетание литературный процесс стало выходить из повседневного употребления… <…> И это грустно. Потому что единственное, другим не присущее знание, которым мы располагаем, — это знание контекста».
Елена Шварц. Кольцо Диоскуров. Стихи. — «Знамя», 2003, № 6.
О темной и глупой, бессмертной любви
На русском, на звездном, на смертном, на кровном
Скажу, и тотчас зазвенят позвонки
Дурацким бубенчиком в муке любовной
К себе и к Другому, к кому — все равно —
Томится и зреет, как первое в жизни желанье,
И если взрастить на горчичное только зерно —
Как раненый лев упадет пред тобой мирозданье.
(«Солнце спускается в ад»)
В. С. Шефнер. Листопад воспоминаний. Публикация и подготовка текста Д. В. Шефнера и И. С. Кузьмичева. Вступительная заметка И. С. Кузьмичева. — «Звезда», 2003, № 5.
Один рассказ и фрагменты записных книжек недавно умершего прозаика и поэта.
Из «Меморий»: «Удобное кресло — на самом деле не самое удобное. В слишком удобной постели плохо засыпать. Помехи нужны. У Кушнера есть на этот счет хорошие строки».
«Ощущение первозданности мира. Утром, не проснувшись еще до конца, подхожу к окну. Вижу деревья, снег, собака бегает. Вижу, но еще не знаю, как все это называется. Еще не проснулся. (Мир еще не имеет наименований.)»
«Блокада. Труп ребенка, защемленный горизонтальными дверями бомбоубежища в саду, напротив Зверининской ул<ицы>».
«Если бы Ленинград сдали, я бы покончил с собой. Город без меня я могу себе представить, но себя без города — Ленинграда — я представить себе не мог (и не могу)».
Из «Записных книжек»: «Художник в камере нарисовал себя повесившимся. Когда вошел тюремщик, он увидел только изображение. Себя художник разрисовал под стену и спрятался в углу. Тюремщик побежал докладывать начальству, а художник выскользнул из камеры».
«У каждого человека бывают вспышки гениальности. И даже — периоды (может быть)».
«Гениально — но скучно».
Николай Шлиппенбах…И явил нам Довлатов Петра. — «Звезда», 2003, № 5.
