Он ходил и ходил; двенадцатый; вот и первый час.
Неожиданно он заметил, что время пошло быстро; он притерпелся, что ли?
Ходишь, ходишь — двенадцатый; ходишь, ходишь — и шагов-то мало — вот он уж первый — вот он уж почти час.
Вскоре он понял, что теперь он хотел бы, чтобы «оно», время, чтобы оно шло медленней; ныне каждая минута увеличивала несомненность чего-то.
Пять, что ли, минут второго раздался звонок в дверь; Алексей, идя открывать, невольно прислушался — за дверью было тихо… «как в гробу» — услужливо подсказали опавшие нервы; но в целом он был собран — уж собран.
Жена, его жена, «вторая жена», стояла, опустив голову, согнув ногу — по своей манере в несчастьях или в дурном раздумье; в вяло опущенных руках, совсем опустивших плечи, — в руках, соединенных на животе, она держала Машину верхнюю одежду — цепким, ребристым взором он тотчас заметил это; «шиншилловая» серая, дымчатая шубка, валенки с галошами, торчащие из тускло-оранжевого мешочка с вышитым зайцем — на веревочке; красная шапка, шарф. Все это было во что-то завернуто, но — почти развернулось.
— Так. Входи.
Она вошла, не глядя на него, прошла в грязных сапогах на кухню, не посмотрев под ноги, и одетая села на табурет, не выпуская Машиных штучек.
Она сидела, опущенно глядя в сторону.
Он знал это ее полное «безволие», бесхребетность во всех «ситуациях испытания»; и, хотя и знал, это неизменно бесило его.
И каким-то образом это бытовое бешенство было некоей стадией на пути к полноте его собственной воли.
— Так. В чем дело?
— Маша в больнице, — словно бы ворчливо-враждебно отвечала жена.
— По какому поводу?
— Подозрение на аппендицит; а так не знаю. Вот, выдали вещи. Как будто ребенка уже и нет, — сказала она, вроде бы задумчиво — вроде бы полусонно уставясь в угол.
Ее опущенность была усталая; но это была усталость «истерии» и нервов, а не простая: он знал ее.
— Больница какая?
— Там…
Она вяло махнула рукой.
— Где «там»?! — заорал он.
— Не ори, — устало сказала она.
— Так. Не до этого… По порядку.
— Ну, с утра она чувствовала себя плохо — ты, может, помнишь.
— Да.
— Но она чувствовала как-то… неопределенно; у нее, как у тебя — какие-то… заторможенные болевые реакции…
Она провела — протащила ладонь по лбу, по глазам.
— Так.
— Болит, не болит. А… во второй половине дня… я говорю, смерим температуру… Она не хочет… Ну, ты понимаешь, она боится больниц… Все же смерили. Тридцать девять…
— Точно сколько?
Алексей знал, что ее ответ не очень важен; но, во-первых, он иногда надеялся на свою интуицию в ответственных медицинских ситуациях, во-вторых — он имел потребность вносить, время от времени, начало жесткости и собранности в это, как он выражался в другие минуты, «расплывающееся болото».
— Тридцать восемь… восемь, что ли…
— Так. Не больше тридцати девяти?
— Не больше.
— Где болело?
— Я говорю: ну Маша! ну где у тебя болит? Она говорит: живот, но не сильно. Я говорю: как не сильно? Она говорит: не сильно — и все.
— Справа?
— Да вроде справа.
Жена словно бы незаметно, но все же невольно чуть выправлялась при нем — при его напоре.
— Так… Похоже и на аппендицит.
— Похоже; но разве он может не сильно болеть?
— У меня не сильно болел.
— А у тебя был этот… как его?
— Неважно, какой был у меня. («Гнойный у меня был. «Флегмонозный». Потом сказали, еще два часа, и мог бы тае. Может, врач — молодой — рисовался… Гнойный, с трубкой», — хотел он сказать. Но конечно же не сказал. «Погодим. Мы-то люди закаленные», — сказал он себе.) Как же было?
— Я как увидела, что температура, — я стала звонить в эту их… в неотложку. Ну, не дозвонишься. Наконец дозвонилась. Говорят: пришлем врача. Приезжает; довольно пожилой такой мужик. Говорит, это аппендицит, и никаких сомнений; но у меня, говорит, нет машины для доставки, сейчас я вызову. Я говорю: как так нет машины? а на чем же вы приехали? Он говорит: это другая машина… черт их разберет. Звонит туда опять к себе. Не может дозвониться. Нате, говорит, вам телефон — срочно вызывайте машину. А у меня, говорит, еще один срочный больной. Только быстрее… Я звоню — не могу тоже. Наконец дозвонилась…
— Сколько это все продолжалось?
— Сейчас… Да часов с четырех…
— Когда ты отвезла?
— Да вот… Не… не… не… давно…
— Когда точно?!
— Часа… два назад…
— Часа два я уже дома.
— Часа… два с половиной…
— Я был дома!
— Три…
— Ладно. Тошнило ее?
— Нет… по-моему.
— Дальше что?
— Вот. Дозвонилась наконец… Они: а где врач? Я говорю: он уж у другого больного, он… он…
Она не ревела, а минутами задыхалась как бы.
— Они что?
— Они: ладно, пришлем. И нет и нет… И нет и нет… Я уж сижу… Ну, что, думаю… У нее температура… Но, говорит, болит не так сильно… А тех нет и…
— Так.
— Наконец я звоню еще раз; я говорю: ну как это, все-таки вы должны были машину прислать; они там посовещались что-то…
Алексей относительно терпел на сей раз ее женские длинноты, ибо понимал, что изложение как бы и освобождает ее от части груза, боли.
— Они там что-то поговорили — и подходит к телефону… этот самый мужик!! Ка́к, говорит, вашу дочь еще не забрали! Ка́к это могло быть!
«Вот откуда — это нытье на сердце весь день. Впрочем, задним числом мы… умны».
— Так, — сказал он.
— Я, говорит, сейчас же сам пошлю. — И тут действительно они минут через двадцать приехали. Уже темно… Куда-то ехать… Тебя… нет… Уже какая-то баба. Говорит, а может, у нее и не аппендицит? У тебя, девочка, болит что-то? Маша, та, как нарочно, испугалась, а сама жмется и… «Нет, говорит, не очень болит».
Ну что ты будешь делать.
Может, не ехать?
Я уж хотела ее оставить на ночь дома.
И врачиха говорит: может, не аппендицит?
Но уж не знаю как — все же мы сели, поехали…
Темно…
Куда, думаю, девку из дому везу… Тут все-таки я… дома…
— Так, — прервал Алексей.
— Ну, сели мы, поехали… Это на Полянке…
Приехали — там врач — мужик — говорит:
— Может, и не аппендицит. Еще неизвестно. Но девочку мы оставляем.
Я:
— Как оставляете?
Может, не аппендицит, а оставляете?
Он:
— Вы, мама, не волнуйтесь и все такое.
И увели ее!
Увели Машу!!
— Так! — прервал Алексей.
— И выносят мне… Выносят мне эти… вещички… Как будто ребенка уже и нет…
— Да прекрати ты… это свое!! Ну, дальше что?
— А дальше что? Сидела там… сидела… как прошлый раз в больнице… то на скамейке, то на ступени… то на крыльце…
«Вот и спрашивай ее… такую, почему она не позвонила».
— Сидела… А дальше… А дальше что? Вот приехала… Я спросила… Если аппендицит, то… Они: то сразу операция… без согласия… родителей… в ту же ночь… Но у вас, говорят, по-моему, нет аппендицита… А я чувствую… А я чувствую, они ее сегодня могут… разрезать… Маша…
— Телефон дали?
— Дали… дали… где он… вот… вот.
— И на том спасибо. Ложись спать.
— А ты сейчас звонить будешь?
— Нет, сейчас я не буду звонить. Иди спать.
— Спать я… не буду, я…
— До конца ночи осталось три, четыре часа; сказать сейчас ничего не скажут; «только жилы вымотают», — добавил он про себя; а от тебя от бессонной завтра будет много толку.
— Я лягу, но…
Сам он вышел на минуту на улицу, набрал номер, но тут же положил трубку.
Ночь Алексей «спал» — не спал; снилось что-то… зеленое и желтое; да и снилось ли.
Он открыл глаза; жена, округлив спину и сунув руки в колени, сидела у телефона, — глядя на трубку.
— Звони ты.
Он встал; сел — у телефона; не думая, набрал номер.
Он испытывал потребность действовать быстро — без зазора меж «настроением» и самим действием; иначе серая боль — сомнет.
Телефон, конечно, был занят.
Он стал набирать снова.
— Что?! — спросила она, округлив глаза.
— Да занят. Да сиди ты.
Длинный гудок.
Пустота пространства и времени.
Серого и черного пространства и времени — серой и черной с белыми отсветами закрученной «катушки» (ракушки) — туманности как бы; серой и черной незримой ваты.
— Больница.
— К вам вчера поступила…
— Как фамилия?
— Маша Осенина.
Он покосился на жену.
Пауза.
— Ей сделали операцию.
— Ка́к она себя чувствует? — без зазора, четко и «сонно» спросил Алексей.
