Поручение
(Перевод А. Глебовской)
Чехов. Вечером двадцать второго марта 1897 года он отправился ужинать со своим другом и конфидентом Алексеем Сувориным. Суворин был баснословно богатым книгоиздателем и газетным магнатом, реакционером, человеком из низов, — его отец сражался рядовым в битве при Бородине. Дед его, как и дед Чехова, был крепостным. Лишь это их и роднило — в обоих текла крестьянская кровь. В остальном — и по убеждениям, и по темпераментам, они совсем не сходились. И все же Суворин был одним из немногих близких друзей Чехова, и Чехов любил его общество.
Разумеется, они выбрали лучший московский ресторан — «Эрмитаж», бывший особняк; на то, чтобы отведать там ужин из десяти перемен, включавший, конечно же, вина разных сортов, ликеры и кофе, могло уйти несколько часов, даже большая часть ночи. Одет Чехов был, как всегда, безукоризненно — черный фрак и жилет, всегдашнее пенсне. Выглядел он в этот вечер почти так же, как выглядит на фотографиях того периода. Казался безмятежным, оживленным. Обменявшись рукопожатием с метрдотелем, он обвел взглядом огромную залу. Она была залита ярким светом роскошных люстр, за столами сидела изысканно одетая публика. Непрестанно сновали официанты. Чехов уселся за столик напротив Суворина, как вдруг, совершенно внезапно, изо рта у него хлынула кровь. Суворин с помощью двух официантов отвел его в уборную, где они попытались остановить кровотечение, прикладывая лед. Потом Суворин отвез Чехова в отель и велел приготовить ему постель в собственных апартаментах. Позже, после еще одного горлового кровотечения, Чехов согласился, чтобы его перевезли в специализированную клинику, где лечат туберкулез и прочие легочные болезни. Когда Суворин навестил его, Чехов извинился за случившийся третьего дня в ресторане «скандал», однако продолжал настаивать, что ничего серьезного ему не угрожает. «Больной, — записал Суворин в дневнике, — смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой сосуд».
Младшая сестра Мария навестила Чехова в клинике в конце марта. Погода стояла отвратительная, шел мокрый снег, повсюду громоздились обледеневшие сугробы. Мария с трудом нашла извозчика, чтобы доехать до лечебницы. Пока добралась, успела переволноваться и впасть в отчаяние.
«Антон Павлович лежал на спине, — пишет Мария в своих воспоминаниях. — Говорить ему было запрещено. Поздоровавшись с ним, я, чтобы скрыть чувства, отошла к столу». Там, среди бутылок шампанского, банок икры, букетов от доброжелателей она увидела нечто, поразившее ее в самое сердце: карандашный рисунок, явно сделанный специалистом, легкие Чехова. Врачи часто делают такие наброски, чтобы показать больному, каково, на их взгляд, состояние дел. Легкие были прорисованы синим, но верхняя часть закрашена красным. «Мне стало ясно, что они поражены болезнью», — пишет Мария.
Посетил больного и Лев Толстой. Персонал лечебницы с благоговением взирал на величайшего русского писателя. И, возможно, самого знаменитого человека в России. Разумеется, ему разрешили пройти к Чехову, хотя «посторонних» к больному не допускали. Врачи и сиделки трепетали от подобострастия, провожая сурового бородатого старика к Чехову в палату. Толстой был невысокого мнения о пьесах Чехова (считал их чересчур статичными и недостаточно нравоучительными. «А куда с вашими героями дойдешь? — спросил он Чехова однажды. — С дивана, где они лежат, до чулана и обратно?»), однако ему нравились чеховские рассказы. А кроме того, он попросту любил Антона Павловича. Он как-то сказал Горькому: «Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!». А в дневнике Толстого (в те времена почти каждый вел дневник) есть запись: «Я очень рад, что люблю… Чехова».
Толстой размотал шерстяной шарф, снял медвежью шубу и опустился на стул у постели Чехова. То, что больному, принимавшему лекарства, запрещено было говорить, а уж тем более вести беседу, его не остановило. Чехову выпала роль зачарованного слушателя, пока граф развивал перед ним свои теории о бессмертии души. По поводу этого визита Чехов впоследствии написал: «Он… полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. (…) такое бессмертье мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю…».
Тем не менее, Чехов был очень тронут заботой, которую проявил, посетив его, Толстой. В отличие от Толстого он не верил, причем не верил никогда, в жизнь после смерти. Он вообще отрицал то, что нельзя проверить одним из пяти чувств. Что касается его взглядов на жизнь и писательское ремесло, он однажды упомянул, что «политического, религиозного и философского мировоззрения у меня нет, я меняю его ежемесячно, поэтому я вынужден ограничиться лишь описанием своих героев — как они любят, женятся, заводят детей, умирают, как они говорят».
Ранее, еще до того, как у него выявили туберкулез, Чехов сказал: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: „Не поможет. С вешней водой уйду“» (сам Чехов умер летом, в страшную жару). Когда ему самому поставили тот же диагноз, он постоянно пытался доказать, что все не так уж и плохо. Такое впечатление, что почти до конца он был уверен, что сможет перебороть болезнь, как какой-нибудь затянувшийся катар. Даже в самые последние дни он говорил, и вроде как верил этому, о возможности выздоровления. В письме, написанном незадолго до смерти, он даже сообщает сестре: «здоровье входит в меня пудами» и утверждает, что в Баденвейлере ему стало гораздо лучше.
Баденвейлер — курортный городок на водах в западной части Шварцвальда, неподалеку от Базеля. Почти из любой его точки видны Вогезы, а воздух в те дни там был чистым и целительным. С незапамятных времен русские ездили туда купаться в горячих минеральных источниках и совершать променады по бульварам. В июне 1904 года Чехов отправился туда умирать.
В начале месяца он одолел тяжелый переезд из Москвы в Берлин. Его сопровождала жена, актриса Ольга Книппер, с которой он познакомился в 1898 году на репетициях «Чайки». Современники восхищались ее сценическим дарованием. Она была талантлива, хороша собой, моложе будущего мужа почти на десять лет. Чехов влюбился в нее с первого взгляда, однако доказывать серьезность своих чувств не спешил. Он в принципе предпочитал супружеским узам легкий флирт. В конце концов, после трех лет ухаживания, наполненных расставаниями, письмами и неизбежными размолвками, двадцать пятого мая 1901 года они тихо обвенчались в Москве. Чехов был невероятно счастлив. Он называл Ольгу «лошадкой», иногда «собакой» или «собачкой». Еще он любил говорить «индюшечка» или просто «моя радость».
В Берлине Чехов обратился к известному специалисту-пульмонологу, некоему доктору Карлу Эвальду. Однако, по словам очевидца, осмотрев Чехова, доктор только воздел руки и, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Болезнь зашла слишком далеко: доктор Эвальд гневался на себя за то, что не может сотворить чуда, а на Чехова за то, что тот так болен.
В отеле Чехова посетил русский журналист, который потом отправил своему издателю такую телеграмму: «Дни Чехова сочтены. Судя по всему, он болен смертельно, страшно худ, постоянно кашляет, при малейшем движении начинает задыхаться, и у него высокая температура». Тот же самый журналист видел Чеховых на Потсдамском вокзале, где они садились в поезд до Баденвейлера. По его словам, «Чехов с трудом поднялся по небольшой лесенке на перрон. Чтобы отдышаться, ему пришлось на несколько минут присесть». Чехову вообще было больно двигаться: ломило ноги, мучили боли внутри. Болезнь распространилась на пищеварительный тракт и позвоночник. Жить ему оставалось меньше месяца. О своем состоянии он теперь говорил, по словам жены, «с почти беспечным равнодушием».
Доктор Шверер, один из многих осевших в Баденвейлере врачей, неплохо зарабатывал лечением обеспеченной публики, которая приезжала на курорт избавляться от всяческих хворей. Среди его пациентов были больные и немощные, были и просто старые ипохондрики. Чехов стоял среди них особняком: случай явно был безнадежный, жить больному оставалось считанные дни. А больной был очень знаменит. Даже доктор Шверер знал его имя: он читал рассказы Чехова в немецком журнале. Осмотрев больного в начале июня, он выразил восхищение чеховским даром, однако свои профессиональные выводы оставил при себе. Ограничился тем, что прописал пациенту диету из какао, овсянки, обильно сдобренной сливочным маслом, и земляничного чая. Чай предназначался для того, чтобы больной мог спать по ночам.
Тринадцатого июня, меньше чем за три недели до смерти, Чехов отправил матери письмо, в котором говорил, что здоровье его поправляется. Там, в частности, сказано, что через неделю он надеется полностью исцелиться. Зачем он так написал? Что было у него в мыслях? Он и сам был врачом, он всё прекрасно понимал. Он умирает — это была простая и непреложная истина. И все равно, сидя на балконе гостиничного номера, он просматривал расписание поездов. Выяснял, когда уходят пассажирские суда из Марселя в Одессу. Но все же он знал. На этом этапе он не мог не знать. Тем не менее, в одном из последних писем он сообщает сестре, что с каждым днем набирается сил.
