По дороге Николай Николаевич рассказал то, что успел узнать у студентов Техноложки о Капитоне Олсуфьеве.
— Ты был прав, — шептал он, склонившись почти к самому лицо Воробья. — Он оказался вполне порядочный человек. Нынче ночью в какой-то непонятной перестрелке на Пехотной его убили. Странная, прямо-таки зловещая история. Я говорил с Филиппом, ты его знаешь. Говорит, что Олсуфьев был только сочувствующий. Несколько мелких поручений ему давали, выполнял аккуратно, но без всякого восторга, как выразился Филипп. Из него настоящий деятель только-только вырабатывался. Ну, да ты таких знаешь: пока всех книжек не перечитают, ни за что за дело не возьмутся. Из вологодских, понимаешь, тугодумов был. Но Филипп готов поклясться: честный человек.
Филипп эти меблирашки знает, живал там. Дыра порядочная, но ни один студент никогда там не пропадал. Мясоедов тоже существует на самом деле. Этакий, по рассказам, божий цветик… Мне кажется, что я уже догадываюсь кое о чем. И если я прав, то плохи наши дела: завелся у нас провокатор, да неглупый, насквозь знающий наши порядки, нашу, черт бы ее драл, безалаберность!
— Ты только пойми меня правильно, — сказал вдруг Воробей, — зачем мы туда лезем? Не глупость ли это?
— У нас нет времени, пойми! — снова зашептал прямо в лицо Николай Николаевич. — Точнее, мы не знаем, сколько у нас времени. Николай Васильевич, я был у него, ничего даже не слышал об этой истории. Ни одной зацепки, ни одной ниточки, понимаешь, кроме одной. Кроме старичка этого, с которого все началось. Кроме Мясоедова этого, с которого все началось. Вот мы его и прищучим на месте. А он, глядишь, и расскажет, как было дело. Некуда ему деться будет, вот и расскажет…
Воробей покосился на друга. Он давно уже заметил, что тот словно бы пьянеет перед делом, становится болтливым, привязчивым, даже неприятным, вот в лицо табаком дышит…
…Комнату им показывала хозяйка — крест-накрест повязанная шалью румяная крикливая бабенка.
— Славная комнатка! — сладко выпевала она. — И Филипп Алексеевич, о котором давеча вы сказывали, были довольны… и последний жилец не жаловались. Теплая, светленькая, сухонькая комнатка… — продолжала она, не обращая внимания на то, что и плесень на потолке, и мутное окошко, и драные обои явно противоречат ее словам.
— Для студента-то, с его достатком, самое милое дело — такая фатера.
— Я, хозяюшка, не из студентов, — строго прервал ее Николай Николаевич. — Я на службу определяться приехал. А студент, который здесь проживал, не тот ли, часом, который, сказывали, недавно застрелился? — и повернулся к Воробью.
— А ведь что-то осталось, верно?.. Мрачное что-то, зловещее… — и к хозяйке: — Будто покойник сейчас вылезет из-за печки, протянет руки костлявые и…
Хозяйка возмущенно отмахнулась:
— Бог с вами! Ужасы какие говорите! И вовсе не здесь он застрелился, а на улице, возле тех вон ворот его ухлопали. Я аккурат самовар ставила, слышу — бах! Будто железной палкой по крыше стукнули. Я как была с чашками в руках, так с ними под кровать и полезла.
Она была веселая баба, эта мадам Бердникова. До слез развеселилась, вспоминаючи, как пришедшие вскорости после выстрелов муженек ее и тот господин, что всю ночь у них сидел — чего-то высиживал, увидели торчащий из-под кровати пышный зад ее, как немалыми трудами и уговорами извлекали из этого убежища перепугавшуюся дуру-бабу.
— Ну, потом я, конечно, осмелела. Сбегала посмотреть на него, на нашего жильца. Тихий такой был, а вот поди ж ты! А кровь у него, сударь, оказалась не красная, а чернющая-чернющая, вот вам истинный крест! Он из этих, муж сказывал, из ри-ва-люцистов каких-то был. Вот кровь его и выдала сразу.
Николай Николаевич все еще заметно колебался.
— И часто это у вас случается? У меня ведь работа умственная, тишины требует, — брюзгливо осведомился он.
— Впервой, как комнаты держим, такое случилось! Муж мой и тот испугался. Вместо красненькой господину этому, что всю ночь сидел, сдуру да сослепу четвертной билет сунул. Только сегодня хватился!
Николай Николаевич опять хмыкнул непонятно и привередливо:
— А соседи как, культурные люди? Не то ведь ривалюцист какой окажется в соседях, прирежет по ошибке…
— Соседи, это правда, очень даже культурные. Напротив вас дверца — там чиновник живет, в полицейском ведомстве служит, тихий человек. В конце коридорчика — по мясному делу. Всегда будете свежую убоинку иметь. А возле дверей — там и вовсе девушка. К себе не водит, живет тихо-благородно. Тоже можете воспользоваться, хи-хи, ну уж это я шучу.
— Э-эх! — по-купечески гаркнул вдруг Николай Николаевич. Воробей, созерцавший улицу из окна, даже вздрогнул.
— Уговорили! Задатку пока три рубли даю. В оплате, будьте благонадежны, я — человек строгий и аккуратность превыше всего обожаю. Жить, я думаю, мы будем тоже дружно, ась? — и игриво ущипнул хозяйку за бок.
Та зарделась, плечиком повела. «Я — женщина не из каких-нибудь…» — сказала, но польщена осталась знаком внимания несомненно…
* * *
«Мелкая закулисная возня, которую затеяла Суперанская М. И., имеет причину, весьма отдаленную и во времени, и по времени, и по содержанию, нежели та пресловутая мусорная куча, которая есть не более чем повод к организации общественного мнения членов кооператива для сведения стародавних счетов, оценка которым уже дана и Историей и…» — тут Антон Петрович остановил бег пера. Перечитал, и ничего из написанного не понял. Боже мой, сказал он про себя, какая куча, какие счеты, и при чем здесь История, если сегодня у меня утра болит сердце, а на прогулке я только усилием воли заставил себя не потерять сознание, и кожа на руке у меня вон какая — как перчатка, которая велика. Я уже отделяюсь от оболочки…
* * *
Сбегали в лавку, устроили новоселье. В сумерках за колбасой и портером обменивались впечатлениями. Говорливы теперь были оба: так ловко и быстро все устроилось, и главное, не оказалось засады — того, чего больше всего боялись и о чем до поры молчали.
— Обратил внимание на того, кто всю ночь сидел у хозяина?
— …а самовар-то среди ночи ставила…
— Но почему же они решили арестовать его прямо возле дома, да еще ночью?
— И вообще — почему Олсуфьев? За ним ведь ничего нет!
— Обыск был, видишь?.. Столешницу открывали, а забили, дурни, новыми гвоздями…
— И обои слишком уж оборваны…
Потом паузы стали длиннее. Сумерки, да и портер, сказывались. Шуршали тараканы за обоями…
Николай Николаевич вдруг тихо, почти неслышно запел. Воробей стал с готовностью вторить:
Прощай, несчастный мой народ!
Простите, верные друзья!
Мой час настал. Палач уж ждет.
Уже колышется петля…
Грустная была песня — пророческая. Примеряли к себе. И сомневаться не приходилось: не минует никого чаша сия.
Жить долго рассчитывал либо дурак, либо уже замысливший побег. Об одном думали: только бы умереть производительно. Ясными холодными очами глядели в будущее.
— Ты боишься смерти? — спросил Воробей.
Николай Николаевич раскурил трубку, стал вдруг с невеселым пафосом цитировать по памяти слова, которые каждый из них еще в юности знал назубок:
— Верь мне, Воробей, каждый день убеждает меня в необходимости будущей гибели, которой мы должны купить первую попытку для свободы россиян…
— Ты замечаешь, как изумительно сумерки разжижают кровь?
— Да… А она должна быть, как гласит молва, «чернющая-чернющая».
Воробей вдруг взвился:
— У-у! Дикость какая! Дремучая! Непоколебимая! И какими же мы были глупцами, когда надеялись таких, как дура эта, словом переубедить! Словом! Не-е-ет! Теперь только террор! Об Исполнительном Комитете уже идет слава. Злые мира сего уже трепещут при этом слове: «Исполнительный Комитет». Мы ведь не знаем, сколько преступлений удалось уже предотвратить только потому, что существует он — Исполнительный Комитет — судья, мститель, защитник!
Николай Николаевич добродушно ухмыльнулся:
— Ну и скандал же поднимется, когда ты прочтешь в кружке эту статью!
— Какую статью?
— Ту, из которой читаешь мне сейчас выдержки… — и, заметив, что Воробей готов обидеться, перевел разговор: — А где же наш старикашка? Уж не сбежал ли часом?..
3. ВЫНЕСЕНИЕ ПРИГОВОРА
…А тот сидел в десяти шагах, пьян-пьянехонек, цеплялся за перильцы лестницы, размышлял: «Было или не было? Вот в чем вопрос. Рупь с копейками в кармане брякает, это точно. Значит, было? Очень уж дивная матиморфоза однако… Может, спьяну примерещилось? Хе, а на какие тогда деньги пью?»
До сей поры трудно поверить. Будто бы вызывают его (это его-то! серую мышку канцелярскую, стыдно и имя-то произнесть: Мясоедов, тьфу!) к Их Высоко-высоко-высокопревосходительству. К Господину Столоначальнику! К Самому Драгоманову Ипатию Ильичу-с!! Услышал — обомлел…
