Отец был прав. Именно это и случилось. Они вырастили дитя, не ставшее ни католиком, ни иудеем, а ставшее вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайной. Всю свою жизнь он старался поступать правильно, и вот что он наделал. Все то зло, что он запер в себе на замок, закопал так, что глубже невозможно, вырвалось на свободу и одержало верх, оттого лишь, что девушка была красавицей. Главным, к чему он стремился чуть ли не от рождения, было оградить своих близких от страданий, быть добрым, добрым не только внешне, но и по существу. Вот почему он и привел Доун к отцу — встретиться за закрытыми дверями, у него в офисе, на фабрике, попытаться разрешить религиозные противоречия и защитить их обоих от горечи. Инициатором встречи был отец. Увидеться лицом к лицу должны были «эта девушка», как он милосердно именовал Доун в присутствии Шведа, и «страшилище», как называла его она. Доун не испугалась и, к удивлению Шведа, дала согласие. «Я ведь сумела пройти по подиуму в купальнике. А это, скажу тебе, было совсем не легко. Двадцать пять тысяч людей глазело. Но я приняла участие в этом параде купальников. В Кэмдене. Четвертого июля. Пришлось. Я думала об этом дне с отвращением. Мой отец чуть не умер. Но я справилась. Чтобы этот чертов купальник сидел на мне как влитой, я, Сеймур, прилепила его к спине клейкими лентами. И чувствовала себя выставленным напоказ уродцем. Но я взялась делать все, что должна делать „Мисс Нью-Джерси“, так что и с этой работой справилась. Чудовищно утомительная работа. В каждом городе штата. Пятьдесят долларов за выход. Но если много работаешь, сумма растет на глазах. Все это было мне чуждо и пугало до смерти, но я же справилась. А то Рождество, когда я рассказала родителям, что стала „Мисс округ“, — думаешь, это было приятно? Но я справилась. И если я справилась со всем этим, то справлюсь и с тем, что теперь предстоит; ведь это уже не выступления глупой девчонки на подиуме, теперь ставка — вся моя жизнь и все мое будущее. Я все сделаю, чтобы выиграть. Но ты будешь рядом, правда? Я не могу пойти туда одна. Прошу, ты должен быть рядом!»
Шквал слов сбил его с ног, и единственное, что он мог сказать в ответ, — «А где же мне еще быть?». По дороге на фабрику он попросил ее не упоминать слова «четки», «крест», «блаженные небеса» и, насколько возможно, не касаться Иисуса.
— Если он спросит, висят ли у вас на стенках распятия, отвечай «нет».
— Но это ложь. Я не могу ответить «нет».
— Тогда скажи: одно.
— Это неправда.
— Доуни, если ты скажешь: три, это все осложнит. Какая разница — одно или три? А тема будет закрыта. Скажи так. Ради меня. Скажи: одно.
— Ладно, посмотрим.
— И не упоминай обо всех других штуках.
— О каких штуках?
— О Деве Марии.
— Это не штуки.
— Хорошо, это статуэтки. Забудь о них. О'кей? Если он спросит тебя: «У вас есть статуэтки?», ответь «нет», просто ответь ему «нет», просто скажи: «У нас нет ни статуэток, ни картин, только одно распятие».
Любая религиозная атрибрика, объяснял он, скульптурные изображения святых, подобные тем, что стоят у них в столовой и в спальне ее матери, картины, похожие на те, что ее мать развешивает по стенам, всегда вызывают у ее отца болезненную реакцию. Сам он не разделяет отцовской позиции, а просто разъясняет, что отец воспитан в определенном духе, он такой, переделать его нельзя, и незачем наступать на больные мозоли.
Не подчиняться отцу, как и подчиняться ему, — удовольствие слабое. Вот что он начинал понимать в этот момент.
Еще одной опасной темой был антисемитизм.
— Говоря о евреях, будь осторожна. И не говори о священниках, ни в коем случае не говори о священниках. Не вздумай рассказывать ему эту историю о твоем отце и священниках, которая произошла, когда он был мальчиком, собирающим мячи в загородном клубе.
— С чего мне вдруг придет в голову это рассказывать?
— Не знаю, но не коснись этого даже словом.
— Почему?
— Не знаю. Просто прошу тебя: не делай этого.
Но он знал почему. Ведь если она расскажет, как ее отец, работая на уик-эндах мальчиком, подносящим мячи, впервые осознал, зайдя в туалетную комнату, что и у священников есть гениталии — прежде ему и в голову не приходило, что у них могут быть признаки половой принадлежности, — его отец не удержится и спросит, а знает ли она, на что используется после обрезания крайняя плоть еврейских младенцев мужеска пола? И когда ей придется сказать: «Не знаю, мистер Лейвоу, а на что она идет?», мистер Лейвоу ответит (потому что это одна из его любимейших шуток): «Ее посылают в Ирландию. Ждут, пока наберется достаточно, сваливают в мешок, отсылают в Ирландию и лепят там из нее священников».
Последовавшего разговора Швед не забыл до конца своих дней, и вовсе не из-за того, что говорил отец, — тут как раз все было ожидаемо. А вот поведение Доун сделало этот диалог незабываемым. Ее правдивость, то, как она избежала неловкостей во всем, что касалось ее родителей или предметов, по-настоящему — как он знал — для нее важных, мужество, которое она проявила, — все это было незабываемо.
Она была на полторы головы ниже своего жениха и, по словам одного из судей, разоткровенничавшихся с Дэнни Дуайром по поводу состязания в Атлантик-Сити, не попала в десятку только потому, что без каблуков в ней было всего пять футов два дюйма, а в тот год полдюжины не менее талантливых и хорошеньких девушек обладали прекрасным высоким ростом. Эта миниатюрность (которая, может быть, помешала ее участию в финальной борьбе — Швед считал это объяснение сомнительным, ведь ставшая победительницей «Мисс Аризона» была всего лишь пять футов и три дюйма) только усиливала привязанность Шведа к Доун. Для юноши с таким, как у него, глубинным чувством долга — к тому же красавцем, всегда прикладывающим особые усилия, чтобы не восприниматься в первую очередь обладателем сногсшибательной внешности, — этот росточек в пять футов два дюйма способствовал ускоренному созреванию естественного мужского желания защищать и оберегать. Вплоть до этого тяжкого, выматывающего объяснения с отцом он и не подозревал, как сильно любит эту девушку.
Соврала она только дважды: по поводу числа распятий в доме и по поводу крещения — пункта, по которому она внешне капитулировала, но только после добрых трех часов переговоров, во время которых Шведу показалось, что — как это ни удивительно — его отец, кажется, вот-вот проиграет вчистую. И только позже он осознал, что тот сознательно затягивал переговоры, дожидаясь, чтобы двадцатидвухлетняя девушка обессилела, и потом, разом повернув на сто восемьдесят градусов, прикрыл вопрос о крещении, разрешив ей только празднование Сочельника, Рождества и Пасхального Воскресенья.
Но сразу же после появления Мерри на свет она все равно окрестила девочку. Доун могла бы сделать это сама или поручить своей матери, однако ей хотелось, чтобы все было по-настоящему. Договорились со священником, пригласили крестных родителей, младенца носили в церковь, но пока Лу Лейвоу не наткнулся на свидетельство о крещении в комоде редко используемой спальни в глубине римрокского дома, об этом не знал никто — только Швед, которому Доун открылась вечером, после того как свежеокрещенный ребенок был уложен в кроватку — очищенный от скверны первородного греха и предназначенный вкусить небесной благодати. К моменту обнаружения свидетельства о крещении Мерри была всеобщей любимицей шести лет от роду, и взрыв негодования скоро утих. Что, разумеется, не отменило неколебимой уверенности отца Шведа в том, что тайное крещение — источник всех проблем, с которыми пришлось столкнуться девочке. Это крещение, да еще елка на Рождество, да еще Пасха — этого более чем достаточно, чтобы бедный ребенок так и не смог в себе разобраться. Мало того, была еще бабушка Дуайр — и это еще осложняло дело. Через семь лет после рождения Мерри с отцом Доун случился второй инфаркт, и, устанавливая водогрей, он упал замертво, а бабушка Дуайр буквально поселилась в церкви Святой Женевьевы. Каждый раз, когда ей удавалось залучить к себе Мерри, она тащила девочку в церковь, и один только Бог знает, чем ее там накачивали. Швед, теперь, когда он сам стал отцом, куда свободнее обсуждающий с отцом этот, да и не только этот вопрос, объяснял ему:
— Папа, Мерри воспринимает все это как неизбежную добавку. Для нее все это — бабушка, бабушкины дела. Походы в церковь за компанию с матерью Доун не имеют для нее решительно никакого значения.
Но отец не готов был проглотить это объяснение.
— Одна встает на колени. Так? Они делают все, что там у них положено, и она встает на колени, верно?
— Да, вероятно, думаю, так, встает. Но для нее это ничего не значит.
— В самом деле? А вот для меня это значит — и многое!
